Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Спать.

29.11.80.

Весь день читал. Утром подрался с Абиевым — глупо — стал будить и подрался, потом помирился и стал читать.

К вечеру снег сливается с небом, словно оно опустилось так низко, что заполонило собой все земное пространство. Холодной раздавленной голубизной веет в окна… И хочется выключить где только возможно свет, сесть у окна и следить за тихим отступлением дня…

— Балабанык уехал?

— Кто за Балабаныком приходил?

— Молодой прапор.

— Толстый — не толстый?

— Такой здоровый.

— Ага… А сухой паек выдали?

— Да все, вроде, дали.

— Ну ладно.

Подвернулась командировка, и отослали Ваню Балабаныка подальше от себя и соблазна. Увижу ли его еще когда-нибудь?..

30.11.80.

Писательство — это род сумасшествия, этакое жонглирование. Все время думать о блокнотике и одновременно с этим жить. Жить для того, чтобы жизнь эту укладывать в блокнотик. И весь смысл-то блокнотика в том, чтобы в жизни разобраться, но получается, что весь смысл жизни только в этом блокнотике и есть. Жонглируешь, остановиться не умеешь и обязательно в конце одно что-то уронишь — и освищут…

Луна рисует тени на снегу.

Рисовать на снегу

Я еще не могу,

Не умею,

Мне ли, младенцу, в этом соперничать с нею?

Госпожа, приручи меня таинством света и тени,

Обучи языку облаков, камней и растений,

А иначе свихнусь

От людского жестокого шума

и не избавлюсь

От детского жалкого страха,

Что, быть может,

И жизнь мою ОН для того лишь придумал,

Чтобы дунуть потом

Да и сдуть ее —

Горсточкой праха.

А где киска наша Лариска? Уже неделю ни слуха, ни духа, ни мяука?

Около пяти утра… Я замечательно сейчас сходил на доклад к дежурному по части. Думал о Настеньке. Как я ей напишу письмо счастливое и радостное, и что Сонечку выписали из больницы… И так внятно и ласково скрипит снег под сапогами… И что кора у березы замерзшая, холодная, а под ладонью оттаяла и как кожа стала.

Госпожа, приручи меня таинством света и тени,

Обучи языку облаков, камней и растений…

Порыв всегда дает ощущение правды и цельности, которой не достигнуть разумной искусностью… Да и что в сущности это такое?

На плацу — зеркала черноспинные друг в друга глядятся. И в них во всех, жалостливо мяукая, киса — Лариска замерзает посреди снега. И тогда Дракончик скидывает с себя личину мою и бросается к ней отогревать и гладить, и ласкает, и греет ее… И читает ей Толстого Льва Николаевича про радость Левина и очищение Каренина. И приговаривает: «Ведь это он им свои самые сокровенные чувства отдал… свои! И мне и тебе, киска малая, и всем!» И Лариска мяучит в полусне — комочком у него на груди. И Дракончику хочется плакать от этого нежного, вздрагивающего под тонкой шерстью тельца, и он летит в Ленинград плакать…

Утро 01.12.80.

Прапорщик Ракитянский, заспанный, вковылял, ладошку сухенькую протянул:

— Здорово!

— Доброе утро, товарищ прапорщик.

— Ну что, как?

— Все нормально, товарищ прапорщик, замечаний не было, через десять минут подниму сержантов.

— Через десять? (Зевок.) А да — через десять. Ну давай.

Скрылся в сортире…

02.12.80.

— Ребят, а куда делась Лариска, кошечка, чего-то она пропала, и никто ее не вспоминает?

— Заебал, наверное, кто-нибудь…

Нетронутый с ночи снег, шелковый… В воздухе непрестанное мельтешение снежинок. Зима расположилась хозяйкой. Застлала все видимое пространство пухлым снегом, надышала узоров стеклам, небо затянула сизой мглой, звуки все приглушила. В душу лезет…

— Слушай, Юрок, ты не знаешь, куда делась Лариска наша, кошечка?

— Чего?

— Лариска, кошечка?

— А хуй ее знает! Ее чего-то давно нет, я сам даже не знаю.

— Приятно, да, смотреть в окошко?

— Ага… Я вот еще дома когда был, любил… К Новому году особенно. Снег, как вата, такой прямо… медленный. (Запел) «У лю-ю-юбви-и-и зимой короткий век…»

Люблю умывальню с ее зеркалами, в которых сине-голубые от снега окна. По времени еще часов пять, но за окнами уже поздний вечер…

Казахи говорят — не «форточка», а «порточка», не «замерз», а «земёрзал», не «тумбочка», а «томбочка». Армяне смягчают согласные: не «читал», а «читаль», не «тоже», а «тьеже»…

Зима темень-ушанку нахлобучила аж по самые крыши. Ночь двинулась на людей черная, густая.

Смазливый актер в телевизоре «декламирует» Лермонтова. Физиономия скучная, «вдохновенная», интонации сладкие, мужественные, басовито-бархатные. Словно вкусное какое пирожное ест и нам его рекламирует одновременно, как бы подчеркивая вкуснятину… И вдруг вот сейчас очевидно стало — в отчаянном положении едок… Откусывает-то он кусочки солидные, да и видом всем показать старается: «Сладость какая!», а во рту-то у него не пирожное, а лимон!

Вспомнил почему-то, как я мыл графин майору Парамонову… Больше часа до боли в мускулах тряс его, натолкав моченой бумаги, пока из зелено-желтого не стал он хрустальным… И сказал мне майор:

— Смотри-ка, Ильин, и ты что-то можешь?!

И мне тогда же захотелось этот графин да об пол!.. Или об голову майорову!

Но вместо того я с постыдной, деланной и странной, верно, ему озабоченностью все спрашивал:

— Ну так что, цветы полить, товарищ майор, полить цветы?

— Иди-иди, не надо…

Как с лакеем…

Отчего дерется солдат, отчего перечит, дерзит, хамеет? — душу свою обороняет!

Нагиев мне как-то говорил: «С моей душой мне трудно жить, она — как женщина… Все время драться из-за нее приходится…»

03.12.80.

Вороний режущий полет… Или это сорока?.. Мохнатое солнце придавлено облаком. Вылазит, вроде…

Я дежурный по парку на объекте, с утра уже умудрился получить кулаком по скуле от распсиховавшегося капэпэшника. Еще вчера все таяло — щас уж ледок под ногами… Белопузая… Сорока, конечно!

Унылое зимнее солнце… Часиками обзавелся на дежурство, уж три часа… Через часок прибредет Юрок-хулиган. Заступит на сутки. Жесткий, коричневой кожи топчан на двоих в дежурке да чуть теплая батарея. Скрипучий топчан. Посплю до прихода. Брезентовый шум ветра.

Пришел Юрок. Разбудил, принес сигарет, книгу мне (Стендаль) , кирпич мягкого белого ноздреватого хлеба, бумагу, спички, шум… Уселся по соседству в селикагельной, письмишко домой сочиняет… Воет: «Клен ты мой опавший…»

Я ни с того ни с сего:

— «Клен заиндевелы-ы-ый…»

И мы уж вдвоем (во все горло) :

— «Что стоишь, качаясь, у березы белой?..»

Ужинаем…

Одна белая эмалированная кружка на двоих, четыре кусочка сахара, колбаска в шелестящей замасленной бумаге, хлеб. Чавкает Юрок, «хрупает» сухариком:

Я:

— Это че, роман ты, Юрок, читаешь или что?

— Ну-у…

— Про что он?

— Про баб, нах, мужиков… Ну, жизнь он оживляет довоенную, послевоенную… Уж грамотные стали, разводятся, бля, женятся, потом опять разводятся… Влю-ю-юбля-я-яются…