Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Я щас спать пойду…

Алферов:

— До чего дожить, Никит, это радоваться лишнему куску сахара, лишнему куску хлеба, радоваться, что на десять минут раньше отбой!.. И все то же, все то же, все то же… Ой, бля-я-я!

Умирающий голосок, почти женский, безвольно опущенные руки и расслабленное лицо.

— Хотели пизды дать, но у них ничего не вышло. Блядь, сынок ебаный! Только что его вызывали к Давиду.

— Что?

— Да насчет выходного дня уточнял, был ли выпивший я или нет. Опять Беляков в это дело влез, еб твою мать, блядь!

Уселся на кафельный умывальник, ногтем обковыривает краску от трубы теплоцентрали.

— «Чайки над волнами плачут, море-е-е уносит прибо-о-ой, а ты мне говорила, это зна-а-ачит любовь… Море черное стало, ты-ы-ы мне говорила, это символ нашей любви-и-и…»

Свистит, свистит. Голову (шапку сдвинув на затылок) обхватил руками, встал и все поет.

— «Море-е-е черным вдруг стало-о-о…»

К зеркалу подошел, кран включил… И вдруг брызнул на меня и убежал.

— «Мор-е-е черным вдруг стало-о-о…»

А может быть, земля — голова,

А небо — шевелюра!..

Двадцатое — концерт фиговенько прошел.

Двадцать первое, суббота.

Делаем радиогазету с Володей Волошиным, записали полковника Белякова. Клевый эффект: если чуть придерживать пленку, голос начинает басить и плыть и речь превращается в пародию на саму себя!

Володя мне:

— Представляешь, если бы мы в эфир так пустили бы, а!

— Повесили бы нас.

— Да-а-а…

Сегодня в пять иду в школу к детишкам на конкурс чтецов.

— Володь, ну я тогда щас схожу в школу. Ты через двадцать минут будешь готов?

— Да, где-то через двадцать-тридцать минут.

— Побыстрей, пойдем интервью брать…

Школа. Учительская:

— Извините, от нас, наверно, луком…

— Что вы, мне даже в голову это не пришло бы.

В этой одноэтажной тесной школе класс. Стол — почему-то покрытый черной скатертью. И дети взволнованные. Они выходят и тут же начинают читать, словно выполняют на тренировке гимнастическое упражнение.

Он честно и внимательно слушал, делал пометки в блокнотик. А потом награждали победителей, он говорил слова, и вдруг… Пошло настоящее, то, что только и можно говорить о поэзии. Он говорил… А дети испуганно слушали, понимая и робея, смущаясь этого своего понимания и украдкой поглядывая на учителей. Поглядывали и еще больше пугались, замечая их отрешенные, злые лица. Свежевыкрашенные парты. Шепоток девочек в белых школьных передниках.

Умерла Лариска! Говорят, что она заглотнула кость: «Вот таку-у-ую! Бегала здесь, еще час прожила».

— Чего пишешь, что кошка умерла? Турманидзе ее похоронил… Пошел в парк и там похоронил. Турманидзе плакал, да! Пошел в парк, сам вырыл и сам зарыл!

Я — Дане:

— Ну ты представляешь?! Интересно, где он ее закопал?

— Что?

— Кошку.

— Живая она, чего ты!

— Как живая?!

— Да вон бегает.

— Сам видел?

— Да вон!

— Сабир, зачем вы меня обманули?

— Что обманули?

— Зачем вы сказали, что кошка умерла?

— Умерла. Лариса Ивановна умерла.

— Да она не умерла!

— А Резо какую кошку отнес, за ногу привязал хоронить, а?

— Дань, так ты видел эту Лариску?

— Видел, видел.

— А где она?

— В туалете там.

23.02.81.

Заснул у телека на отчетном докладе.

А с двух часов двенадцать человек разгружали вагон гравия. Нет сил писать.

Читаю «Былое и думы», постепенно возникает интерес, но все-таки Герцен суховат, что ли, сам по себе, как человек. В общем, пока судить рано…

Что-то Настенька не пишет. Ладони горят, но усталость после работы хорошая, сладкая усталость. Боже мой, еще весну продержаться и лето простоять. А там октябрь, и всё! И я буду целовать свою голую нежную жену… мою жену! И есть бутерброды с сыром, и пить чай из блюдца, и жить, жить, жить!

Случается иногда чудный разговор, вот как у нас с Абиевым, вспоминали о доме:

— Только занимался и кушал, занимался и кушал… Я на всех видах: год был я на борьбе, полгода на самбо, бокс был — быстро нос искривляет, пошел в хоккей. Первый раз у себя в Кавказе лед увидел — и упал в лед…

24.02.81.

Утром объект…

Опять туман — радужные кольца вкруг фонарей, шагаем привычной трехкилометровой дорогой. Туман, а все равно чую весну. Вот она, моя береза… Давно бродят строчки…

Измученная батюшкой морозом,

Поклонилась миру, небу, Богу,

Космы опустила на дорогу

Старая скрипучая береза.

Полукружьем, аркой, коромыслом

На одном конце ее земля —

На другом вселенная повисла

Ущемленным солнцем февраля.

— Юрок, ты помнишь эту березу, под которой мы проходим всегда, когда на объект идем, в этой аллее, которую мы проходим через лес?

— Это гнутая такая? Ну и что?! Ты ждешь, когда она завалится?

— А что, ты думаешь, она скоро завалится?

— Да не, я так просто…

— Ну на что она похожа, как по-твоему?

— Дуга ебаная, на что она может быть похожа?!

— А не кажется она тебе горбатой старухой?

По-разному можно думать. Кому-то она покажется еще чем-то, спьяну и испугаться можно черных сучьев…

Я опять в парке дежурю.

«Вот за то-то я и люблю природу: ее никак не отнимешь, где бы человек ни был» — Цеханович — поляк, взглядом испугавший вешателя — Муравьева. («Былое и думы», Герцен учит гордости!)

«„Этот беспорядок…“, — скажут многие, но пусть же они вспомнят, что только этот беспорядок делает возможною жизнь в России».

25.02.81.

Эльдар мне:

— В октябре она согнулась. Четвертого октября ветер был сильный, она согнулась. С караула мы шли. И ветер прямо ее согнул. Данилов говорит: «Мой дембель!»

Весна неуследимо подбирается к миру.

Лед становится хрупким и с хрустом мнется под подошвами. Солдаты начинают все чаще вслух произносить имя ее — ВЕСНА!

— Интересно, а по объекту зайцы бегают? Да? Так это их следы, вот, знаешь, вечером идешь по снегу — сколько же их здесь!

Побелевшее гневное февральское солнце нещадно лижет изъеденный следами, непонятно откуда взявшимися (от птиц) , дырками снег — грязный.

08.03.81.

У Марчулениса пропали часы…

Эльдар:

— Мне руки, руки пускай отрежут, но не могу такие вещи делать. Как люди, как люди? Вот на складах работал… лимоны… Можно было пять-шесть лимонов сунуть под хэбэ, вынести, никто бы… Нет, я взял рубль (и показывает, показывает, как он это сделал, тонкие маленькие кисти) . Дал ей, она мне дала лимонов, по-человечески…

Итак, часы Марчулениса обнаружены сегодня утром в подушке Бобомурадова, завернутые в его письмо.

— Сейчас ты построишь батарею и объявишь, что у Марчулениса пропали часы… Кто нашел? Потом будем искать и найдем.

Но пока мы построились на ужин…

— Где там Боба? А! — вон во втором ряду.

Что-то он, по-моему, зачуял, во всяком случае, как-то исподлобья поглядывает по сторонам — нет, впрочем, нет — это его обычная манера…