Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— После ужина всем строиться в спальном помещении. Я иду за Бобом, входим в спальню, тьфу, черт! — Сидит замполит Смирнов.

Эльдар у уха:

— Что будем делать?

— Рассаживаться на программу «Время».

Смирнов поднялся, удовлетворенно, словно после сытной еды, рыгнул, направился в канцелярию. Боба копается у тумбочки — черт, надо за ним следить. Что-то он копается в шинели.

— Ушел?

— А? Да! Давай строй.

— Та-а-ак, строиться, батарея, в любой форме!

И уже пошло по цепочке. Шестая строится в любой форме…

— Ста-а-ановись…

Началось…

И кончилось.

Багровое его лицо. Да… он признался. В конечном итоге он признался.

Это ж Сарсенбаев.

— Кто постоянно пиздит, тот не попадается…

И я вел себя, как дурак, вместо того чтобы сесть и наблюдать, клеймил, внушал, ораторствовал.

Ну, он признался, конечно, в бормотании признался, но ни хуя не понял! И всем было приподнято и немножко радостно… (Подумать еще об этом, развить.) По-человечески неожиданно с ним Абиев:

— Завтра он должен ехать в отпуск. Смирнов-таки влез в это дело, но ума хватило не мешаться и предоставить все нам самим…

Завтра, конечно, он не поедет… и поедет ли вообще. Будет тайное голосование, как решит батарея. Каждому будет дан клочок бумаги: плюсики — «да», минусики — «нет».

Смирнов дал «политическое» задание сидеть всю ночь и читать книгу.

— Дабы чего не вышло…

— Да все будет нормально, товарищ капитан.

— Береженого бог бережет… (О Бобе.) Сейчас думай, что для него это потрясение страшное. (Развить.)

09.03.81.

Утро.

Моргун выразился про синяки от недосыпа:

— Че это у тебя за пельмени под глазами?..

В курилке ведет обсуждение вчерашних событий Адилов:

— Бля, на такую падаль позарился… Ебать, так королеву, красть, так миллион!

В принципе, это общее мнение.

Валит теплый снежок — сержантский день.

— Посмотри, солнце, бля, оно, как бляха начищенная!

Полковник:

— В жизни такая закономерность существует: кто много говорит, тот мало делает и умеет!

Художник Фаршатов Рома:

— У меня мечта сделать братана, ну, как он умирающий… Я хотел действительно заебенить такой портрет, да такой, чтоб увековечить, да… (Я сбежал с последнего часа занятий и сижу у него в комнатухе под крышей клуба.) Хуево, да? Когда свой человек умирает, и все думаешь, что он живой вернется… Теща была, короче, змея. Он работал шофером, да… После работы постоянно у нас обедал. Мать килограмм десять апельсин привезла, он отвез. Приезжает на машине, пойдем, говорит, покатаемся. Покатались все, потом приехали. Во дворе он закурил, я пошел ему штук пять апельсинов вынес, он папиросу вынул… На, говорит, закури — никогда не разрешал раньше… И мне жалко его так стало… что-то новое. А в тот день он получил получку, в обед приезжает — поехали на пекарню, яйца там купили, продукты закупили, домой приехали. Все он положил на стол, бабки на стол… Они должны на концерт пойти и не пошли… А мы пошли. Звонил он, говорят, до хуя, в этот Дом техники, чтоб пахана вызвать… Он, когда застрелился, все звонил, телефон весь в крови, там куски мяса… Я потом года два носил все, таскал с собой куски мяса… А потом закопал там, на могиле… А жена его за старика вышла, балдеет теперь. Из двустволки — дуплетом себя, тела аж не было… Но сам еще жив был. Еще с нами говорил… А жена его такая скрытная, глаза черные, все в себе, на людей так, как ведьма… Жалко, бля… Жалко, да? Его все уважали, такой мужик был, пиздец всему! Сколько?.. Пять лет прошло. Я поехал учителем туда, в ГАЗЛи, работать… Там его друзья. Посидишь, да там коньячку ебнешь — они вспоминают, плачут. Да… Такого потеряли!.. Вот что хуево: он ни записки — ничего не оставил. Смутно, да? А я в тот день одну глупость сотворил. Там, когда его в больницу отвезли, у него на хате полы там всё мыли… И записку написали под его почерк, что во всем она, его теща, виновата, и мне эту записку привезли, а я не понял. Не его, говорю, почерк — дознание когда шло. Мать всю жизнь прожила, никакой ласки не видела. Один сын. Грубость, да? Пока нас вырастила, постарела, да? Поэтому щас что-то хочется сделать, сотворить, да? С Беляковым надо поговорить, сдернуть побыстрей…

— А картину ты эту так и не будешь рисовать, хоть для себя?

— С одной стороны, эту картину, видишь ли, делать… мать, она до сих пор на фотографии не может смотреть, а тут какую боль ей принесу… Пахана чуть паралич не схватил тогда, на хуй!..

Рома крепкий, высокий, со сросшимися бровями, выступающими скулами. Мужик серьезный.

— Я чего еще… Благодарен своему брату, он у меня был первый учитель. Он рисовал — пиздец! Да?! Чисто, идеально, порядок, чистота — тонкую работу делал, как великий мастер… Еще в школе слава о нем ходила… Жизненный мужик.

Тыкает кисточкой в одеяло, что вместо скатерти на столе, развалился в плетеном стуле, рассказывает. Ворот распахнут, колючие усы вокруг губы.

А после обеда потащился я бортировать машины на объект…

— Все офицерье — лысое. Обратил внимание? Вот тут, на макушках, — из-за этих фуражек, шапок, папах, которые они носят не снимая…

Нагиев:

— Уй, бля, грязный пацан Попов (тот малый, у которого детские выпуклые голубые огромные глаза) . Уй, бля! Пердит! В жизни такого не видел. Вонючий пацан… Я больше с ним в наряд не пойду.

— В полвосьмого ужин.

— Да? Кто сказал?

— Щас звонил комбат.

— Да? Значит, будет тревога… Всё, идем-идем.

Привычная ухоженная дорога. Метелит в марте, словно художник, было уже наслюнявящий акварельку весеннюю, вдруг неудовлетворенной резкой кистью с раздражением, даже издевкой, забрасывает в нее снег и колючий январский ветер. Лес скрипит…

Боба! Да, Боба идет в отпуск. И отношение к нему не изменилось, в общем-то. Кто как с ним был-не был, тот так с ним и остался.

— Слушай, а в чем тяжелее бегать: в шинели или в бушлате?

— В шинели. Напиши: «Долгов вышел из гауптвахты…»

— Ну как там, Юрок?

— Как? Хорошо… Как?! Спишь на столе. Тепло. Только скучно немного.

— Шестая, всем посрать, поссать, чтоб быть по тревоге легкими. Да! Перемотать портянки.

— Щас побежите?

— Побежим. А ты не побежишь?

— Побегу.

— А может, пожалеют нас?

— Нет…

— Я говорю, пусть война, что угодно, только в хорошую погоду!..

— Ха-ха-ха!

К черту это тоскливое ожидание боя, пойду читать Мейерхольда!

В такие минуты перед тревогой каждая складка в портянке кажется гвоздем. В общем, состояние согнувшегося (взведенного) на старте бегуна.

Блокнотик заранее суну в карман шинели, а то забуду в спешке. (В штанах будет мешаться.)

Дракончик!!!

Лезет в фортку!

Я — подбежал:

— Ты что?!

Он уселся на раму — холодный воздух с искринками в лицо.