Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Далекая усталая спина полковника.

Луна.

Тишь.

«С ним отцов наших в душных вагонах

Поезда увозили на фронт…»

Никого уже нет в умывальне. Только стрекот капель из крана. Смотрю в фортку на пустой плац.

Боже мой! Полковник стоит у трибуны, курит, смотрит на луну… С чего это он?

Колька:

— У нас там бои были, всю деревню сожгли. И поле жгли. В каком?! В сорок шестом, пересажали всех родителей — и красного петуха. А весной, когда половодье сойдет — патроны находим, гильзы… Детство… Машины даже в логу стояли — старые немецкие, сожженные, ну, металл. Даже уверен, что они и сейчас остались — в землю вросли на полметра. Съездю как-нибудь, время будет… Щас говорю, что будет, а приедешь на гражданку — все закрутится, завертится… Детство. С крыш на лыжах катались… На кладбище любил один бегать, могилы смотреть… Даже и сейчас до сих пор чувство, нах. Хуй его знает, че меня тянет туда?! На наших могилах просто кирпичи стоят, и не поймешь, то ли могилы это, то ли простой холм. Жалко детства, чувство такое, знаешь, как я плавать научился — под лед провалился. Пошли с братом, камень кидаешь, вроде, крепко, а зашли, плескаться начали, бью по нему, а он ломается — выскочил когда, домой побег, самогонкой растерли, и мне дали выпить… У нас там печка, печка такая была в полдома, с печурками, с лежанкой… Ты вообще в церквах старых бывал? Там тоже у нас монастырь раньше был когда-то — стены, красный кирпич, кладка вообще интересная, провалы от склепов, наверху вход, а внизу — подземелья. Щас превратили в хранилище для картошки. Они ж как, выложены полукругом, готический стиль. Беспечный такой сон. Всегда снится лето. Не то — весна, потому что самое любимое время года. Черемуха. Ты вот хоть раз видел дома с соломенной крышей? Знаешь, как их крыли, ведь раньше, когда не было ни молотилок, ни хуя. Раньше скручивали снопы, хлеб серпом жали и скручивали, потом обмолачивали цепами. Зерно выпадает, снопы остаются, их водой намачивают, покрепче стягивают и на ражу… Скрепляли деревянными гвоздями — они тяжелые, плотно ложатся, снег выпадет, весной сойдет, они уж друг к другу прилягут, спрессуются… А по дороге идти по пыльной, по траве босяком, запах чистого сена, свежей травы… Вот дуб, собирают ветки, забыл уж в какой праздник. Это потом Медовый Спас, ветки набирают и в комнату вешают — аж голову дурманит…

Саша. Гигант-спортсмен (из Балашихи) . Беседа наша — «Зачем жить?», «Люди-водовороты» — его теория компенсации.

Александров:

— Сука! Убил бы, на хуй! Убил бы и не заплакал, ну до чего надоели (плаксиво) чурки тупые, ну до чего тупые! Приходит проверяющий — он сидит на кровати, ну тупой чурка!

— Что случилось, Игорек?

— Да ничего не случилось, но уже заебали, все заебали!.. С ума сойдешь, на хуй! Поседеешь, бля! Я серьезно уж седеть начал (кричит) . Так, трафареты всем сложить, бля, на стол для оружия, в спальное помещение не заходить никому. Хусейн, ты что, оглох, бля, не заходить в спальное помещение! У-у-уроды, бля, строиться!

17.03.81.

Боба так и не уехал в отпуск, до конца учений будет здесь.

Что меняется во мне? Устал, что ли? Нервность, позволяю себе кричать, срываться на беззащитных, властвовать… И нотки, нотки в голосе… до жеребятинки докатился.

Вот я:

— Эй, салаги, бля! Ну долго вам еще говорить, не слышали, что ль, команды? Строиться!..

И откуда во мне это ослепление?..

С ними, как с тупыми ленивыми животными. Не позволять! Пока не буду больше писать! Не то!

— Никита, Никита, Никита, что ты царапаешь?

— С музыкой срать — как приятно!

Один срет на очке с приемником у уха, другой ждет чистить — тоже слушает…

Эльдар:

— А знаешь, кто ко мне в карауле зашел? Сижу, вижу — в фортку зашел синица проверять караул. Ха-ха-ха! «Сви-сви-сви!» — прошелся по окну, все нормально, говорил, и улетел…

Когда смеется, лицо преображается — белозубая детская улыбка, таращит глазенки дитя!

— Пошел я отдыхать, Никит!

18.03.81.

— Никита, пиши-пиши!

Пишу карандашом. (Паста замерзла в стержне.)

22:00.

Темень. Шарят прожекторы!

— Никита, одевай!

Искры в голову. Обожгло. Кто там метнулся вперед? Не разглядеть сквозь противогаз. Тьфу ты, свой! Прапорщик:

— Мы, наверное, ночью тоже здесь будем?

— Кто его знает…

— В натуре, у меня котелок весь в солидоле…

Учения.

Мы сидим в металлической четырехножке — пункт зачехления. Уже пятый час мы здесь. Луна с рыжим жабо вокруг, слепящие лучи ручных фонарей — война, едить ее в дышло! Прапор:

— И противогаз хороший, плотный (голос из мусорного ящика) .

— Давно вы его не одевали?

— Года два.

Нас пятеро, согреваем друг друга игрой. Тревожно вслушиваемся, как бы не нагрянули проверяющие.

— Тихо-тихо.

— Да нет, пробежали.

Уже шесть часов утра, страшно устал. Наконец-то перерыв, писать не было сил, времени совсем. Луна — пузырь желто-оранжевый. Мороза уже не чувствую. Кости ломит.

На исходе второй день учений, спал в отрубе часов пять — Абиев спрятал в пошивочной.

Должны приехать в воскресенье Антон с Марфой. Не представляю, как мы встретимся… В мир опять пришло весеннее хлюпанье.

Дракончик сидит в черной, особенно на фоне снега, луже, пар от него. Хлопает лапами по воде, фыркает, вылез в снег, отряхнулся и… прыг в меня.

— Ой!

— Ха-ха-ха! (Смеется мотоцикликом.) Чего ты так испугался?

— Да нет, я просто сосредоточился в наблюдении, а ты вдруг так резко…

— Эх, Никита Алексеевич, пора отдохнуть вам, фьюить.

Я смотрю в нее.

Пляж.

Ее знаменитые сарафаны так идут ей. Сегодня она в синем с отливом. И холодный ночной песок. Она смотрит в меня.

Морщинистая старушка умрет через неделю после моего отъезда.

Прошло три года.

Пошивочная. Отгорожены мелкой металлической сеткой от громадного ангара для хранения и ремонта полуприцепов. Там работа: стуки, звяки — слесарный оркестр.

Во! Кто-то что-то отпиливает.

Хватит, полетали — шмякнулся в реальность.

Однако что-то будет в воскресенье?!

Ночь.

Читаю Герцена, вернулись в казарму, я — дежурный.

Герцен называет патриотизм «свирепой добродетелью», которая пролила больше крови, чем все пороки вместе.

Утро — весна… «Второе пришествие».

Холодный, но уже весенний окончательно ветер и гудочки птиц…

Долго стоял на крыльце. Твердая зеленая обложка книги — пятая часть «Былого и дум» похолодела в руках, положил на перила. Ветер, продирающий до кожи, вот черт, не могу найти слов!

Как она отощала, киска! Прибрела к двери казармы — впустил… Через несколько минут смотрю, озирается рядом с моей тумбочкой, позвал, вначале испугалась, потом подошла, глажу ее слабенькое тельце. Нежность… Что это она у моей тумбочки? А! Так у меня ж там сырок творожный, развернул, дал ей, лижет громко, жадно. Присел к ней, оглянулась, озабоченная, смотрит на меня, пережевывает…