Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— А вот здесь вот этот контраст: елки и березы, смотри, они красивые какие — отражение снега на них, — чистые, умытые кажутся!

— Ты никогда не задумывался вот так вот, бля, сколько денег вложено в этот объект?

— Уйма! Бетонка же — в пятидесятых годах его строили! Это в три раза дороже, считай! Оборона!.. Короче, сюда свозили кучи мусора, чтоб подушку положить, и вот на этой подушке уже все стали воздвигать. Уйма, уйма! Ты смотри — эти здания ведь они же сотни лет простоят, хуй им чего будет — белый обожженный кирпич же!

— Который час?

— Без десяти час, Никита, время ты тоже, что ль, записываешь?

— Ее еще нет. Нет…

ОНИ НЕ ПРИЕХАЛИ.

23.03.81.

Прочесть: Лесаж «Хромой бес».

Здесь будут только стихи!

Как книгу, год перелистаю,

Как быстро я его прожил,

Осталась тайная усталость

И рифма гнусная: «транжир».

И такое наступает подчас спокойствие, такое безразличие ко всякого рода трудовой дисциплине, что сядешь на солнышке, слушаешь карки да чмоканья иных небесных тварей, впялишь взор в березки да в облака, сидишь — рот полуоткрыт, дышишь вольным воздухом весенним, позевываешь да на часики поглядываешь, вот уж и обед скоро. Так бы вот и жить (не приехала она вчера) всю жизнь жизнью идиота!

Ночь…

Пьяный Стан.

Турманидзе укладывает Ангела баиньки.

Трогательная сцена. Усатый все порывается обнять его…

Иду на доклад.

С крыш капель.

Светло-синее, даже, кажется, чуть зеленое спокойное небо.

Массивная луна.

Беломраморная.

И уже освобожденный таяньем асфальт.

Дрыгающаяся лампочка дежурного света над дверью казармы. «Полусгнившие», в черных дырах, трухлявые сугробы.

Прохладно.

Холодок лезет за шиворот, обдает мурашками спину;

К тайной печали мира,

задумчивая,

прислушивается ночь…

— Никит, сколько можно читать?

— Я мало читаю, Вась.

— Ну да мало! У тебя аж ночью глаза не болят, ах?!

Он уселся рядом с тумбочкой прямо на пол и дремлет. Сквозь сон:

— Стана, Никита, Стана разбудишь в шесть часов, не забудь…

Жуткое утро, долбят все кому не лень и Давид… Тьфу! На коленке заплатка белыми нитками. Страшное раздражение — не сорваться бы.

«В том-то и трагедия жизни, что она должна быть преждевременной, незавершенной и незавершаемой, для того чтобы называться жизнью: она должна опережать себя, обгонять себя, чтобы существовать, быть», — У. Фолкнер «Город».

Я человек спокойный, не склонный, как говорит директор военторга, ко всяческим там эксцессам, но иногда срываюсь, понимаете ли, срываюсь, не могу, понимаете ли, не сорваться и срываюсь с размахом, с охотцей. Щас-то уж все поулеглось. Щас сижу на объекте — перекурчик, — солнышко греет, ветерок холодит, курю. А полчаса назад в столовой на завтраке чего только я ни вытворял. И рыбой в Абиева кидался, он, правда, в меня хлебушком запустил — тоже парень незатейливый…

Скворцы прилетели. Серый скворечник… головка вылезает, чмокает. Дятел щелкает.

— А вы знаете, отчего дятел умирает?

— От сотрясения мозга.

— Дай прикурю, Володь, спасибочки.

Так вот я о чем?! А! Да… впрочем, все это суета — «водоворотики». Мама, я хочу домой!

Проталины… Вздрагивают травинки.

У меня в душе проталина ожила травинкой. Мармеладное настроение. Хочу сюсюкать и хихикать.

Дороги посыпают шлаком. Черное месиво. Солнце бьет в лужи, те блестят черным полиэтиленом. И радость проступившего асфальта…

Офицерье водрузило на головы фуражки — земное грачье. Пригляделся к проталине, пощупал жухлую мокрую траву — мочалка…

Петушок:

— Так! У вас пока работы нет? ничего? Да? Почему сидишь?!

— Тягач ждет.

— Тя-га-ач…

— Я вообще не люблю, когда меня за лицо берут. Что за дурная привычка за лица брать?! Всякие тут будут брать, а потом губы лопаются.

— Почему ты не имеешь фотографии жены?

— Она боится, плохая примета…

— Я почему-то так и думал.

— Хорошие слова.

— Какие?

— «Жить, а не существовать!»

— Вот ты своей жене изменяешь, ты считаешь это в порядке вещей, а когда она изменит тебе, ты уже все, да?

— Ну…

— Чем это объяснить?

— Женщина — более хрупкое вещество…

Ночь. Фонари не включили. Моросит. В темном воздухе дрожат мокрые волосинки. Туман продирает до костей. Пишу письмо Настеньке…

Боба уезжает в отпуск:

— Ну давай, Никит!

— Ну счастливо, Боба, чтоб все у тебя было хорошо, отдыхай…

Уехал-таки.

27.03.81.

Приказ об увольнении «дедов». До моего — сто восемьдесят дней!..

Туман бледными и недвижными сводами громадного до необозримости замка царит над миром.

Я в клубе в партшколе. В комнате три человека — двое спят, развалившиеся в зеленых креслах; шапка у одного слезла на лоб, у другого скатилась на колени и покачивается в такт дыханию.

Я сижу за партой у окна, разбросав для вида вокруг себя газеты и тетради в рабочем беспорядке, читаю, изредка поглядывая в окно на башню, ту самую — «Ферзю», о которой я уже упоминал. На круглой крыше ее сидит неподвижная черная ворона — и от этой вороны, от башни, от колонн клуба веет каким-то средневековьем, каким-то колдовством веет, и не хватает только Дракончика, чтобы… Вот и он… Костерчиком вынырнул из белой мглы меднокрылый конек. Дракончик боком беззаботно сидит на нем, словно конь, не живой и горячий, а карусельный. В левой лапе держит какую-то книгу, а правой обхватил его за шею, вернее (вот щас разглядел) , ухватил горстью в кулак гриву и правит, не глядя. Конь приземлился на крыше, и Дракончик наконец захлопнул книгу, сунул ее в зубы коню, словно на полку, а сам, позевывая, потянулся сладчайшим образом и проделал несколько древнейших гимнастических упражнений, а именно: поклонился, поприседал, пооборачивался, помахал руками-лапами, навроде как погреб, ногами-лапами подоставал до ладоней.

Вот он увидел ворону, все так же неподвижно дремлющую на краю крыши, делает знак рыжему, и они на цыпочках крадутся к ней… Я высовываюсь в фортку:

— Атас! Ворона!

И тут начинается что-то невообразимое — встрепенувшаяся птица подскакивает и оказывается над парочкой; зычно сплюнув три раза через левое черное крыло, гаркнув, она впивается рыжему в гриву, и тот начинает бешеный пляс по крыше, пытаясь сбросить черную с шеи. (Эх, красиво! Черное, вьющееся рыжим!) Книга летит вниз, трепеща всеми листочками, на все листочкины голоса шмякается в черную лужу — ржание смешивается с карканьем, и гогочет Дракончик, который мокрым, непонятно откуда взявшимся прутом пытается сбить злобствующую над лошаденкой птицу, но вместо того лупит с размаху обезумевшего от боли и неожиданной обиды конька. Ий-йии-И-м-а-а! Взвивается рыжее пламя и потухает в тумане… Дракончик отшвыривает прут и садится на край крыши мотать лапами. Ворона парит и испаряется. Хвост Дракончик загибает себе на колени и начинает любовно и сосредоточенно протирать его хрустальную поверхность. И вдруг он замечает внизу намокшую, испачканную, в радужных и противных разводах бензина, скрючившуюся от боли…