Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Всем петь! Гро-о-омче! Команды «вольно» не было!

«Он в семнадцатом брал с нами Зимний,

В сорок пятом шагал на Берлин,

Поднималась с ним в бой вся отчизна

По дорогам нелегких годин!»

— Отставить песню! Ба-а-атарея, р-р-раз, р-р-раз, р-р-раз, два, три!

Просторна вечность, она умещает и хрустальный звон звезд, и этого самозабвенно скандирующего сержантика, и понурых послушных солдатиков, и…

— Р-р-раз, р-р-раз, р-р-раз, два, три! Стой, на-а-а-лево ста-а-ановись! Сейчас всем зайти в казарму, повесить шинели и — пять минут отбой, чтоб через пять минут никого не видел в сортире. Ра-а-азойтись!

Казарма заглатывает нас, и остается та многоголосая тишина, имя и время которой «бесконечность». «Вшшшшш-шшш», — ветер гуляет по верхушкам деревьев.

Адилыч пьян…

— Здравствуй, Ирина. Я долго ждал тебя, от тебя ответа и вот решил написать сам. Я очень сильно привык к тебе, но мне непонятно одно — Ирина, отчего ты не отвечаешь мне? Ты… Я…

Я понял, что должно быть в том письме, которое я нашел под дверью клуба, — там все письма солдатские!

— С детства у меня еще есть стремление к этой музыке… Если ты что-то хочешь делать, сядь где-то в углу, где никто тебе не мешает, где никто над тобой не надсмеивается, и хуярь себе, и играй.

В сортире возник разговор Адилыча с музыкантом.

— Где ж найдешь место от общества, дорогой?

— Никит, а где его можно найти, это место?

— Внутри.

Щас дело даже не в разговоре. Пьяный Адилов добр и склонен к философствованию. Не успеваю додумать, верней, довыразить эту мысль, в умывальню заходит в шинели сержант Кот — дежурный:

— Серег, ты бы уложил Хошимова… (Рыжий каптер.)

— А где он?

— Да вон, в сортире уснул.

— Да ты что?! Мы даже не заметили, скажи, Никит!

И уже собрался было Серега тащить Хошимова в кровать (бледный бедный, перепивший рыжик) , как ворвался в умывальню капитан Власов:

— Ты что?! (На меня.) Что дня не хватило писать? (Голосом берет.) А ну спать!

Адилов с ношей затаился в сортире…

Власов заглянул туда и…

Сейчас лежу в кровати, пишу при синем ночнике, в гулком коридоре — бас Власова:

— Живот у него болит! Я тебе покажу «живот болит», а ну марш спать! Шайка алкоголиков!

Вот уж все успокоилось, слышно только, как двигает музыкант-дневальный Гусейн таз с мыльной водой и разбрызгивает из него воду щеткой на плитку, вот уж и таз затих, мерное шуршание тряпки и дыхание спящих солдатиков. Так что ж я хотел написать-то об Адилове? Его пьяная темпераментная разговорчивость? Нет. Как подчас трудно бывает прорваться к выражению через слово уже осознаваемого! Успел бы я записать разговор весь наш, все б стало ясно! Он был в том состоянии, когда хочется мудро и проницательно судить обо всем, как бы подводить итог подмеченному за долгое время, открывать тайную сущность людей и событий, исповедоваться и предрекать. И все это вялым, пьяным языком, но с важностью и таинственностью. Интересно, что приход Власова мгновенно сбил с него это настроение — мудрого вождя, и остался бедовый солдатик Серега Адилов, немного растерявшийся и пьяный, но не оставивший рыжего друга в беде.

Впрочем, пора спать! Смешно. Просторна вечность…

29.03.81.

И неба робкая голубизна, и веток

Услужливая утренняя вялость,

Проказливая блажь сырого ветра,

Его малейший вздох — любая малость

Во мне хрустальным словом отзывались,

И тотчас это слово разбивалось,

Но возникало новое, и снова

Я забывал сверкающее слово,

Но не жалел и складывал осколки

В мешок чудесный свой,

И с каждым шагом так они звенели,

Как никогда доселе не умели.

Завтра должен приехать генерал… В казарме натирают мастикой полы.

Кучу песка у бани двое бедолаг усиленно долбят ломами и перетаскивают на носилках метров на девять за баню, к проволочной перегородке. Снежные кюветы подметают, асфальт подметают, коридоры подметают — полбатареи перепились.

Ко мне приезжали родители и увешанный медалями Стэн — лохмач… Я кушал в машине, на синих сиденьях сидя, котлеты и бутерброды с сыром, пил из термоса чай с лимоном, отчим из-под очков добро и жалостливо смотрел на меня и отмалчивался о новой работе, а мама рассказывала о женщине, которая когда-то предсказала ей всю жизнь…

Кольки Козлова фраза любимая:

— Все они люди, все человеки, только до поры до времени, пока спят зубами к стенке, а как повернутся, кусаться начнут…

Вот вкратце история с фотоаппаратом. Позавчера, то есть второго, в каптерке у рыжего Хошимова пили четверо: Долгов, Козлов, Хошимов, Быков. Четыре бутылки на четверых одной водки — ночью, когда все уже было выпито, Хошимов отрубился сразу. Долгов и Козлов, как были в белых подштанниках и тапках, прошаркали в свои постели, а Быков нашел в себе силы еще убраться в бытовке, вынести посуду, выкинуть ее, одеть шинель и где-то час прошляться… Наутро протрезвевший Хошимов обнаружил пропажу двух фотоаппаратов, вспомнил он, что часов в пять утра просыпался и видел в каптерке Гусейна — музыканта — тот рылся в шкафах. Объяснил, что ищет хэбэ. Это в пять-то часов утра?! И вот уж пошел гулять по батарее шепоток: «Аппарат у Хошимова спиздили…»

— Кто спиздил?

— Неизвестно, Быков, похоже. (Народ не проведешь!..)

Да, это был Быков, старшина пятой батареи, круглый сирота. Это он про Есенина рассуждал… Ну-у, не ожидал!

«Все они люди, все они человеки…» (Развить!)

Он сам принес их, день искал со всеми, Козлову говорил на Долгова, Долгову на Козлова, Хошимову на их обоих. Путался в объяснениях… Козлов расколол его:

— Завтра пойдем к Давиду, все расскажем: и что пили, что делали, что пропало, как пропало — пусть летят лычки, пусть последними уволят.

Лычки-то и толкнули Быкова на возврат аппаратов, даром, что ли, голос два года надрывал, душу командирством коверкая, жопу начальству лизал, свою рвал. Ах, как споткнулся под конец-то на финише, ах, как споткнулся! Фотики прятал за территорией части, тайник, падла, устроил в трубе теплоцентрали.

— Коль, а там, поди, в тайничке, не только фотики лежали, а?

— Вполне возможно. Щас уж нету ничего, к нему ж каждое воскресенье баба с Луговой приезжает, любовь у них…

Ну люди… Ну человеки! Просторна вечность…

Кусаю лесные, коричневые от долгого лежания орешки, они разламываются на два шлемика с неровными острыми краями. Добываю крепенькое сердечко и жую его жадным людоедом, вкусно, но мало, я оттого и семечки не люблю — поманит вкусненьким тверденьким беловатым тельцем, и нет уже!.. Одна шелуха. Зато извилистый мозг упорных грецких орехов — это уже пища! Нашим азербайджанцам шлют их, до краев наполняя ящики, — только успевай подметать разгрызанные доспехи. Пили сейчас в каптерке чай с Эльдаром, говорили о Дербенте. Он живет в старом городе, у мечети. Мулла с крыши воздевает (каждый день в пять часов) руки к его окну. Засахаренные до невозможности восточные сладости…