Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

Я не откровенен с ним, не свободен. Нам трудно смотреть в глаза друг другу, трудно молчать и, в общем-то, не о чем говорить…

Я снимаю ремень, повязку дежурного, оставляю на столе книги… Шапка? Только мешает — ее тоже. В фортку! (Да чтоб дневальный не догадался.) Вылезти нетрудно, стекло бы не расшибить в спешке.

— Ну помоги же, черт! Лапу дай!

Мы уже бежим с ним по асфальту.

Босые ступни робеют.

Холодный, мокрый, шершавый асфальт.

Это сон.

Я буду сейчас летать.

Это очень просто — надо только подпрыгнуть. Во-о-от та-а-а-ак, а-а-а-а-а — вскинулся и плыву, еще чуть выше. Повыше. Вы-ы-ыше, чтоб не оцарапаться о верхушки деревьев! Замечтался и врезался пяткой в твердую ветку. Хорошо, что мозоль не до крови. Опускаюсь… Пусто на плацу.

Холодно ногам. Холодно всему телу. Хочется закутаться в теплую шубу, а ее нет… Хочется свернуться калачиком посредине плаца. Заставляю себя бежать, машу руками, боксирую с воздухом. Дракончик толкает в спину, перестал носом сопеть — почистил от бега. Йех! В последний ра-а-аз! Перемахнул через казарму. Гу-у-удит электричка. Встал на скользкий лоб ее, колеса в ушах. Ветер в лицо — сбивает, держусь! Куда мчим?! Ура-а-а ветру-у-у!!!

Все сорвал с себя! Руки раскрылив, ору-у!

— Никита, Никит, ты что?!

Спал я, оказывается, руки по парте раскинув. Лицо ткнув в шапку… Испугал дневального.

— Что, я кричал что-нибудь?

— Да-а, страшным голосом, словно ошпарился!

— А что кричал-то?

— Не разобрал я. Ты словно выл, а вначале то ли стихи читал, словно не на русском, как зверь…

— Ладно, все, иди «на тумбочку». А то щас как придет дежурный и вставит нам с тобой… Никого я там не разбудил? Загляни, посмотри. Ну-у-у иди!

— Ну ты даешь!

— Давай-давай!

01.04.81.

Апрель уж…

Ан нет, не сдается жилистая — грозит пальцем морщинистым, трясет упрямо лысеющей головой, сыпет снежную перхоть на подметенный с вечера асфальт. Утром дева придет, погонит старую в леса умирать, а ночью та опять вылезет каверзничать, пальцем грозить да перхоть стряхивать…

03.04.81.

Утро.

Выписки из книги В. Шкловского «Толстой»: «Толстой говорил, что ему не везет во всех делах, что, очевидно, существует какой-то бесенок, который ему непрерывно досаждает и разрушает все его предприятия». 1852–53 гг. — Тифлис.

У клуба из подтаявшего бледно-серого льда образовалась широкая неровная лужа, полощется в ней и слепит глаза солнечный диск. Сижу в лестничном пролете, и солнце греет бок и щеку; между еще заклеенными рамами зудит озабоченная поисками свободы муха — родная душа.

Я щелкнул заржавелым измазанным в белой запылившейся краске шпингалетом, с хрустом открыл на себя раму. Муха растаяла в лестничной тени, я ободрал бумагу на фортке и распахнул ее.

Весна!

Сколько пыли!

Солнце стирает с пыли тень!

Черная посверкивающая талыми капельками земля кажется с высоты бархатной, хочется гладить ладонями ее влажную мягкость.

«Лев Николаевич умел замораживать свои чувства, чтобы увидать, поэтому умел раскаиваться. Он знал о каждом человеке, а значит и о самом себе то, что мы о себе знать избегаем».

Офицер перебежками брезгливо преодолевает лужу, стараясь ступать на выступающие десна колеи, а детишки — их двое, оба толстые, в расстегнутых курточках — смачно шлепают, топают, вбирая в себя и вязкость дна, и расходящиеся по черной сверкающей воде круги, и глубину синего перевернутого неба, от которого даже, когда смотришь на него в лужу, кружится голова.

Дракончик опять мотает-болтает лапами на крыше башни, лыбится и щурится от солнца. В лапах у него кусок белого хлеба с сыром и яблоко. Он не спеша уплетает… Вот протянул мне:

— Хочешь?

— Дава-а-ай!

Огрызок и недоеденный бутерброд поплыли ко мне.

Вкусно, но мало.

По книге ползает юркое пятнышко. Это тень мухи. Ищу муху. А! — вот они бегают по стеклу, что они ищут? Срываясь, начинают раздражаться, биться головой, всем телом. Видимый, но почему-то не пускающий в себя мир.

О-ёй! А подоконник-то между рамами весь усыпан мертвыми мухами…

Одна раненая, лапки потирая (с ума сошла) , ковыляет между ними, а живые, еще (пока) живые, всё бьются, бьются в стекло, не зная, что фортка уже распахнута и осталось только понять это…

— Ну-у, чуть ровнее! Ну-у!

Нет… Рано еще, не все перемерли.

03.04.81.

Вечер.

«Боль одинокого наслаждения», — Толстой в письме к Боткину из Швейцарии…

Снег остался кой-где на асфальте, подтаявший, засахарившийся. Густая в синем сумраке сетка деревьев чуть рябила, робко перекликаясь с быстро скользящими по темному небу серыми завитушными и маленькими облаками.

Стремительно наступала ночь. В жаркой глупой сутолоке казармы нет места тихому любовному наблюдению за сменой времен дня.

Выбираюсь на крыльцо, спиной прислоняюсь к деревянному, еще теплому, столбу, курю, задумчиво выпуская дым, наслаждаюсь ясным, нежным, полным давно не слышимых запахов весенним ветерком. Как бы все углубляется и расширяется вокруг и внутри меня. Возникают давние, совсем неожиданные, удивляющие своей жизненностью, казалось бы, мелкие, но трогающие за душу — аж слезы на глаза — воспоминания. «Слезы на глаза» — фраза глупая, заезженная — это значит, что я разнюнился… Вот ведь все-таки запомнилось… почему именно это? А потом все запутывается, перерывается и рассеивается. И уж нет ни облаков, ни сини — просто тьма и тьма… и лампочки, понатыканные вокруг, да подвластные их желтоватому свету кусочки молчаливой реальности. И сразу становится зябко, а сигарета обессмысливается. Отбрасываешь ее и со вздохом ныряешь обратно в казарму. А там, в казарме, нестерпимо скучно и душно и опять хочется наружу!

Юрок Афонов:

— О! Никита, знаешь, когда я родился? Третьего апреля — на болоте! Вода такая была, много воды уже талой. Мамку везли, не довезли…

— Постой-постой, Юрок! Так у тебя ж сегодня день рождения!

— Ну да, а ты че, не знал?

— Милый ты мой, поздравляю ж тебя!

— Пей-пей…

— Хватит, все, я воды только что напился.

— Пей, я говорю.

— Хватит-хватит.

— Мы обычно после баньки как придем домой, собираются все мужики, все родные — закусон. Слушай, вот как ты считаешь — жениться мне сразу после армии?

— Повремени.

— Не, нельзя, избалуюсь. Вот брат мой, он пил страшно до армии, вся деревня говорила. Как пришел — ни капли, словно и не пил вовсе, уважение к жене, понимаешь… Будешь еще?

— Нет, спасибо.

— А я допью уж. Пошел, спокойной ночи… Ну ты даешь, Никита, читать собрался!..

— И тебе спокойной, Юрок!..

04.04.81.

Утро.

Выписываю из Шкловского.

Про казаков.

«Он одновременно искал решения судьбы Оленина и своей».

«Лев Николаевич хотел изменить жизнь, не изменяя мира, а изменяя только себя. Он решил изменить уклад мира, не переделывая жизни».