Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Ч-черт!

Соскальзывает с крыши и плавно зависает над лужей, бережно, брезгливо морщась от грязной и холодной воды, подсовывает под нее хвост, уравновешивает и осторожно возвращается на крышу (Я едва успеваю прочесть название: «Моментальные записки»…) , двумя коготками берет ее опасливо с хвоста, кладет рядом, листает и находит, видимо, то место, на котором остановился, садится на коленки, подбородок на лапы, читает. Я высовываюсь в фортку:

— Эй!

Он не удостаивает меня…

Туман густеет, и я уже и саму башню различаю с трудом. А вот и все совсем исчезло в белой мгле.

Эти всё спят. Шапка уж скатилась с колен на пол и замерла на боку (колесом) , на сером боку отчетливо виднеется сделанный белой краской номер воинского билета и фамилия с инициалами. Пойду покурю на улицу.

И вот там-то, на улице, случается маленькое неприятное происшествие, которое, как потом стало ясно, и явилось началом всех дальнейших престранных событий.

Лужи пузырились от дождя.

Пузырь возникнет, проплывет немножко и тонет, но тотчас возникает другой, словно тот, первый, ныряет и выныривает. Мгновенные водяные ямки от капель.

От сильных струй ползут по лужам вроссыпь водяные тарелки — одна за другой, одна за другой.

Я кинул в центр лужи бычок. Прозрачный пузырек ударился об него и исчез. Лужа с этими расходящимися и пересекающимися кругами, как громадный часовой механизм.

А там, в глубине, — небо, сплошь затянутое серой мглой. Туман рассеялся. На башне никого — пусто.

Ветер дует со стороны столовой, и запахи весны смешиваются с жирным духом жарящейся рыбы, и еще какая-то гарь, от которой тошно. Я поднял воротник гимнастерки (что, кстати, является страшным нарушением устава) , сплюнул (замечали ли вы, что во время дождя обильно выделяется слюна?) . И уж собрался было бежать в казарму, как заметил, что на резиновом коврике, под входной дверью, валяется кем-то оброненный нераспечатанный конверт, на котором (прямо на адресе) явственно отпечатался мокрый след сапога…

О! Необоримая тайная страсть к чужой жизни, всегдашнее мое грешное любопытство! Я нагнулся и подобрал письмо…

Ночь. Прапорщик Сигбатулин, плотно скроенный мужик — татарин, с рано постаревшим лицом.

— Все вот эти недостатки, они дополнительно нервируют людей.

— Да-а, а главное, бессмысленно нервируют… Повесь тут другое что-нибудь, никто даже не заметит (это о ленкомнате) .

— Да-а, а почему? Что к прямой не относится. Ну вот Трухина фотка здесь висит — «Умелое руководство и требование к подчиненным». Вот написано. Давай теперь разберемся, кто у него подчиненные — Халилов, Титов, этот вот начальник отдела выводил его перед строем. Вот суть дела разбери. Титов, ну че он из себя представляет?! Второй — Халилов, че он из себя представляет? Ну и сам Трухин, че он из себя представляет? Вот хотя бы об этом подумали, прежде чем сюда приклеить. Пропаганда худших как лучших, иногда я смотрю вот на это, просто я не могу вот смотреть равнодушно на это все! Задницы пригревать любят, нах. Мы же тут в армии обуваем, а все искаженное боком нам выходит, это ж у нас не профессора. Здесь требуется че?! Научить его военному делу, и чтоб высокое сознание у него было, а какое тут высокое сознание, когда вот такого приклеили. А хотя оно во вред идет, об этом уж никто слова не скажет, а если б приходящий все досконально проверял, журнальчик сличил, то это… И не было б такой лжи, это я тебе сто процентов говорю. Даже к чему приведет все это, пока моему уму далеко еще добраться до этого. Ничего хорошего не сулит. Вот сколько я прослужил? По возможности все честно отдавал, что есть, но это… оно не ценится никогда тут.

Грязный небритый снег… Точно — со щетиной. Комья — бледные небритые морды.

В лужах дрожат взъерошенные лампочки (желтые иголки) .

Капелька посверкивает обманчивой звездой на ветке, или это звезда — капелькой.

Черное непроглядное небо.

Лакированный ручеек.

Блестящее мокрое тело березы.

Вокруг, пришлепывая, каплет. Стрекот в ушах, словно жарится картошка на громадной чугунной сковородке. Точно! И спокойные, прямые, чуть качающиеся тени веток, серые на мокром черном асфальте…

Мокрый асфальт на дороге перед казармой от света, падающего из окна, чуть желтоватого, поблескивает конфетным золотцем.

Дорога в лужах — разбитое зеркало.

Иду, шаркаю подошвами по асфальту, словно песком по стеклу.

Сильный порыв ветра обдает мелким противным дождем и шумом веток. Отчетливы ночные звуки, каждый отделен, выделен, каждый словно осознает свою значительность и незаменимость. Что звуки!? Всё! — каждая капелька, мошка, лампочка — удельные князьки.

А теперь возлежу в ленкомнате на двух стульях. На одном лежу сам, на другой ноги положил, спиной прижался к батарее, тепло разливается.

Вскроем конверт…

28.03.81.

Когда я пришел в отдел, обратил внимание на шапки «черпаков-дедов», т. е. тех, кто уже прожил здесь одну зиму, они (шапки) ужавшиеся, выцветшие, потертые, с оборванными в основном завязками и гнутыми нечищеными кокардами, подкладка натерта до блеска жирными, редко промываемыми волосами. Высший форс — носить их, небрежно сдвинув на затылок, открывая всему миру чубатый лоб и прилизанное темечко. Шапка у меня уже давно такая же, но из-за… (Отдел, тревога!.. Что такое?!) Уже я сам бегаю, кричу: «Отдел, тревога!»

— А что случилось, товарищ капитан?

— Быков пропал.

— Как пропал, он же в кино?

— Как в кино?

— Точно в кино!

— Ну-ка вынесите-ка его оттуда, подлеца!

Итак, о чем я? А! В общем, и сам я матерею здесь, сама собой как-то тянется рука сбить шапчонку на затылок, крючок расстегнуть, ремень ослабить, руки в карманы — бурый воин Китуся!

Мы на плацу. Вечерняя поверка.

— Обрати внимание, небо темное стало, и звезды были больше, расплывчатее и мерцали чуть запотевшие, матовые, оно, небо, как голова к нам клонилось, близорукое, разглядывало. Как врубили прожектор — они сжались, побелели и выпустили иглы, а небо поднялось, словно натянулось.

Люблю близкие, спокойные, большие, мерцающие добрые звезды — колышущиеся. Всю ночь глазеть на них…

Морозная ночь рассыпала под ноги свежий хрустящий ледок, захолодила черную прозрачность в небе. Хрустальная взъерошенность (или наоборот) звезд — звенят: «Дон-н-н, дон-н-н, дон-н-н…» Просторно. Вечность — простор, все умещается в ней, и всему есть дорога и смысл… И дороги все наши, и смыслы все наши, как эти звезды, мерцают в ней, именно мерцают.

Солдатики шествуют к казарме:

— Р-р-раз, р-р-раз, два, три. Р-р-раз, р-р-раз, два, три. Пе-е-есню за-а-апевай! «Этот марш не смолкал на перронах, с ним отцов наших в дымных вагонах поезда увозили на фронт…»