Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

— Ты что?

— Когда будешь бежать, у горбатой березы притормози.

— А что такое?

— Узнаешь, давай лапу.

Пожал его кошачью ручонку.

Лариска увидела его, размяукалась, приняла, что ли, за кота… Дракончик поморщился.

— Дура!

И спрыгнул в снег, важным карликом, не спеша, растаял.

Ветер в порыве осыпал снежинками. Я захлопнул фортку. И из нее, дернувшись, качнувшись, уставилась моя же физиономия со съехавшей на бок шапкой.

Прогудело. Побежал!

— Вот оно!

У сгорбленной

началось.

ЛИВЕНЬ, ЛИВЕНЬ,

теплАй,

как баба,

большая

сладость,

и легко бежать,

она уняла

горести, тоску

губами.

Снег, сволочь,

колется

между капель.

Бегу, полное

снаряжение,

знаю, что выдержу.

Дракончик,

сволочь, спасибо,

добежал,

стою, шатаясь,

пятка до крови,

руки плетьми,

голову запрокинул,

и катятся в глаза

капли; изморось,

ПАУТИНА

в ресницах,

тончайшие, поблескивающие

нити утер ладонью, как слезы,

сколько

я так?

Час?

Нет, и

минуты

нет.

— Пиздец… Уже холодно, нах! Товарищ младший сержант, у вас спичек нет?

— А если, например, будет всю ночь. Утром нам дадут спать?

— Не знаю. Проверяющий!

— О! Товарищ подполковник, расчет к выполнению шестой задачи готов!

— Хорошо!

— Ебино в рот, ключа нет!

Свернули шею замку!

Ждем!..

Перекур.

Началось!

Обессилела баба,

снег возобладал, град,

гвозди валятся

с неба,

у-у-ух…

Хрящики ушей, скулы,

подбородок

льдышками

под кожей.

ДА. Когда

пробегал мимо

горбатой,

я затормозил,

сбил, черт, дыхание,

разглядел Дракончика

в черных перчатках,

изысканно медленно аплодирующего

мне,

и тогда вот

пошел дождь.

Зачем он

актерствует

в такие

минуты?

Мороз щипцами

давит кончики

пальцев,

плоскогубцами.

Идут ракеты,

полночь,

снег, сугробы.

— Шелковые.

— Между прочим, в противогазах теплее. Да, только ноги мерзнут.

— Ха-ха-ха!

Варежки,

шинели, шапки —

все усеяно

ледяным бисером,

ломается под

ногами

кожаный

снег,

возвращаемся в

казармы

спать.

Пока еще не отвалились

уши, клапаны опустить,

ногтем соскребаю

ледяные пупырышки,

таю дыханием,

то бишь дышу на них,

спать-спать-

спать…

Карабин

звякает за спиной,

и психует на издыхании Керимов:

— Бегом. Марш!

И нету уж сил

свернуть к горбунье,

Но чудом каким-то

успел Дракончик: скакнул

в самый уголочек

глаза и мизинцем

холодющим своим остудил

слезу горючую, горе чую —

та аж зашипела

на щеке.

Казарма:

Керимов:

— Всё, отбой!

Мне снилось море, большой

двухэтажный дом, синее

небо, и на каменном

крыльце женщина в темном

малиновом платке

поддерживает сгорбленную

старушку с лицом, изъеденным

морщинами. А та гневно

и оттого трогательно смешно

бьет палкой с набалдашником по

ступеням и, чуть ли не улетая

легким, черт возьми,

каким свежим вечерним

морским ветерком, грозит

кому-то у берега. Женщина

смотрит на меня. Платок

повязан на манер двадцатых

годов полоской по лбу.

Я так долго смотрю

на нее, что различаю:

на малиновом фоне

цветут сиреневые цветы,

и глаза сиреневые.

И она узнаёт меня

И улыбается — она другого

не ожидала — моему

хиповому мешку

и широченным выцветшим

клешам-джинсам,

об которые я буду

вытирать кисти после всего,

рисуя ее портреты.

— «Солдат без дела — преступник…»

— Это кто?

— Гриценко поговорка. «…или напьется, или подерется».

— То-о-очно.

14.03.81.

Лужи, ребята! Л-у-у-у-жи!

Эльдар:

— Смотри, смотри, какой красивый снег идет.

— Ага, крупный такой, бурный.

Эльдар уселся на подоконнике в ленкомнате, высунулся в фортку, положил голову на руки, смотрит.

Свои вещи узнаю на ощупь, как по рукопожатию — человека.

— Слушай, а пауки жрут друг друга?

— Пауки? Жрут.

— Точно?

— То-о-очно, даже вот самка, после того как ее самец натянет, сжирает его — и такие есть.

— Никита! А ты был в болшом тятрэ?

— Да.

— Сколько раз?

— Ну, раза четыре.

— И что там показывали, балет или оперу?

— И то и другое.

— Красиво, да?

— Да.

— А чем балет отличается от оперы, а?

— А в прошлом году, да, зимой поехали торф развозить, лед был. Я мужика взял подвезти. Мне надо прямо, а ему налево, пока доехали там до места, он мне…

Ночь.

Солдатик закаляется, улегся в снег, гогочет, обтирается голый по пояс и плевать ему на штаны и на всех вокруг, толпа почитателей и пересмешников.

Дежурный по части:

— А ну всем спать, моржи ебаные! Спать, кому сказал! А то продолжишь процедуры на гауптвахте…

И валит, валит снежная мошкара!

Оттиск могучего тела в сугробе.

И опять бродит по казарме Лариска, извивая медленный хвост в непрерывном танце.

— Слушайте, а может, она мышей ловит?

Работаем на крыше, скидываем слоеные пироги.

Повернулся, смотрю на солнце. В снегу дрожат лимонные бантики.

Юрок вытащил из кармана и обдул кусок мягкого (с завтрака) белого хлеба, бросил лопату, отломил себе, жую…

В детстве, помню, кормил голубей, и вдруг ужасно захотелось — тоже сел на крышу и стал жевать, крыша тогда была летняя, горячая и обиженные голуби. Вкусней того хлеба, быть может, только этот. Опять скидываем слоеные пироги…

Самый клевый момент, когда толкаешь его в бок последний раз лопатой, и он скользит вниз, разваливаясь в воздухе, или подпрыгивающей глыбой катится, побивая все рекорды, и зарывается в свежий, легкий, сверкающий снег. Сухие завитушные кустики увядшей (полыни?) торчат из снега (метелки?) , и дрожат мягкие синие тени.

Юра:

— Ой, Никита, кончай-ка это дело, мне тебя жалко — руки замерзнут. Смотри, стержень целует (грею…) ! Ты и на гражданке так? Идешь-идешь, хуяк, достаешь блокнот, пишешь? Да?

— Да…

— А чего это трещит? Деревья?

— Наверно! Ветки трутся друг об друга.

Глубокие следы в снегу, как разинутые рты рыб, с темным горлом и толстыми губами.

Прапор Ракитянский:

— …с голода дохли… А ты ему крошку дай, вот крошку (пальцем большим от мизинца отсекает — показывает) , и выживает человек, ползет. Куда ползет — сам не знает, куда. Через дорогу ползет, траву ест…

Ночь.

Двадцать семь градусов мороза. Северный ветер. Караул несут в колпаках. Гусейн играет на балалайке в сушилке, я только что в сортире дрался с Нагиевым. Ерник Нагиев криком взять хотел, он, правда, посильнее меня… Не дать возобладать, слабость не показать. А коленки все же дрожали и голос. Пихали друг друга в грудь, за шею друг друга хватали.