Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

И царит в блокнотике Рудольфином великая жуть симметрии… («Великая ложь симметрии».)

— Блядь, «у» буква упал, ни хуя нету, ебт твою мать…

— Ну и клей без буквы «у».

Посмотрел как на идиота или шутника, ищет.

— О! нашел, на хуй, здесь, я думал, упал… Та-а-ак…

Все повадки «творящего» человека — вот смех, оживление и сосредоточенность, какая-то грациозность жестов и общая горящесть… (Они добреют, когда делают альбомы.) Вдали гу́лят голоса… Дверь. Козлов, Семембаев.

Козлов:

— Ты где столько клея достал, на хуя ж ты эту пачку разделал, я ее хотел на дембель отвезти?! На Попове волки срать поехали, придавило его там малость… Никита, ты веришь мне, все кости болят? Дай лягу, дай прикурю. О-о-ох…

И затих.

Молчит и Семембаев, и Хачик, и я.

Судьба свела нас в эту комнату, чтобы мы помолчали каждый о своем…

У Даньки вчера был день рождения, вчера он выпил ночью хорошенько. Изменился с учебки, на днях мы сильно поссорились с ним…

«Мерзость, пакостный подонок!» — кричал я на него, он начинает ветеранить, властью сержантской помахивает, лицемерит — так казалось…

Вчера помирились:

— Ну ты понял, ты понял, Даня?!

— Я тебя все равно уважаю, уважаю я тебя, Никит.

И хмурил брови обиженно и покаянно.

Николя заснул, сигарета погасла у него в пальцах, выпала на кожу кушетки. Раскинулся…

— Дань, вот скажи мне, зачем ты живешь?

— Я? Хуй его знает. (Хачик лыбится хитро, не может удержаться, в голос ржет!) Ну, во-первых, меня произвели на свет, ну живу, пока живу, дышу…

— Да он знает, что ты живешь… А зачем ты живешь?

— А? Дань?

— Хуй его знает, трудняг ответить…

Вечером, когда я по обыкновению курил и читал в умывальне, ко мне подошел Рудик:

— Ты меня когда запишешь, как я сказал?

— Все, что надо, я уже записал.

— Ну ты так мелко пишешь, как я могу читать…

Курит в уголочке Жорик Сарсенбаев, ну-ка у него:

— Жорик, зачем ты живешь?

Хачик:

— Ну зачем ты живешь — вопрос этот, нах. Я ответил уже, давай ты.

— Как зачем?

Хачик:

— Хуй поймешь, да? Интересный вопрос. Думай-думай.

— Ну подожди, Хачик.

Чешет пузо Жорик, улыбается:

— Ты че, хочешь написать, че ли?! Ну если б ты спрашивал, зачем я призывался в армию, я б сказал… Родился и живу, а зачем я родился?..

Хачик:

— Ну тогда этот вопрос задавай отцу, нах, зачем ты родился… А он тебя спрашивает, зачем ты живешь?..

— Ну что, Жорик, не знаешь?

— Ну чтоб отца продолжать, отец седьмой, а я уже восьмой… Казахи, они разделяются, как три рода. У казахов старший, младший и средний, вот я старший род — «джу» по-нашему… Вот так.

— Значит, ты живешь, чтобы продолжать своего отца, да?

— Ну!.. Всё, я могу идти?!

— Спасибо, Жора.

Улыбается, уходит…

Дневальный щеткой гоняет воду по полу. Я сижу на подоконнике — ноги на батарее. В затылок дует из фортки.

Ночь.

Дневальный свистит и напевает себе в ритм:

— «Вся-а земля-a теплом согрета-а!..»

И взбудораженно сопит.

Ночь окатила…

Муравьи бегают, бегают по телу…

07.04.81.

Из писем к Александре Толстой: «…я нашел простую, старую вещь, но которую я знаю так, как никто не знает, я нашел, что есть бессмертие, что есть любовь и что жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно…»

Из Шкловского: «Небо пусто. Мир цветет, как липа, он ясен, желанен, но жить в нем нельзя. В нем умерла правда, и это показал первым в мировой литературе Толстой».

Небо громадное и лиловое — прекрасно лиловое.

Грачи собираются в стаи.

Асфальт усеян черными точками — от первых капель.

Большая упала на руку,

медленная.

Птицы озаботились,

как мы перед тревогой.

Вот всё.

Неужели гроза

Первая?

Нет тишины:

сырой сильный ветер

И раздраженные деревья.

Лариска вылезла на крыльцо, побродила, постояла,

Понюхала воздух,

Убежала обратно.

А туча расползается над миром, не спешит, тщательно заполоняет все просветы.

Опять выбежала Лариска,

боязливо ступила с крыльца на асфальт,

уселась, ждёт.

Сейчас опять подрался… с Адиловым.

Вот как было дело. Бытовка. Готовимся к наряду. Адилов — дневальный «на тумбочке».

Адилов:

— Афонов, давай письма.

Я:

— Сереж, они у Быкова, у Быкова письма.

— Ты чего мешаешься, я у Афонова спрашиваю?!

— Я тебе говорил, письма у Быкова.

Адилов уже безумен. Тычет рукой в лицо:

— Что ты — каждой бочке затычка! (Кричит.) Афонов, давай письма!

— Ну нет у него писем, понимаешь ты!

Впивается в горло:

— Я тебя задушу!

Он душит меня. Я — его.

Бессвязные крики.

Все вокруг, мешая друг другу, лезут между нами, пытаются отцепить друг от друга.

Искаженное злобой его лицо.

И глаза, глаза — две коричневые пиявки!

Я его ненавижу сейчас — он ненавидит меня.

Шапка на полу, он по шапке ногой, шапка его.

— Никита, Никита, подожди! Никита, успокойся, Никита.

Я лезу к его горлу:

— Мразь!

— Я тебя задушу, сынок…

Все, разняли… Все.

Уж хочется что-то сказать последнее, хлесткое, сшибающее, разрубающее.

— Это конец, Адилов, учти, для меня это конец все — нету больше ничего между нами. Все!

Ночью дежурил, читать не мог — то спал в ленкомнате за партой, то пытался курить… Отвратительно — вдруг состояние полного безнадежия, бессмысленно все. Реальность права — это хоть есть, вот оно!

А я все мечтаю. Утром просветлело… сила! Свежо.

Утро 08.04.81.

В умывальне курим. Прапорщик Ракитянский:

— Это ж закономерно, почему он им отдавал все — вел с ними, как положено с крестьянами… Крепкое он захуячил «Воскресение», подожди, это он не про себя писал, за Нехлюдова он не себя выдавал?

— Не-е-ет.

— Ну вот, я тоже подумал. А может, в молодости, я так подумал, тоже может ведь совершиться такая хуйня, но с другой стороны, чтоб он таким делом подзанялся. В пятьдесят лет курить бросил — да-а! Ебтить, «Война и мир» написал, это ж сколько книг, это ж надо знать всю политику, всех князей, дух этот, это ж голова!

Восхищенные, выцветшие его голубые глазки небом посверкивают.

Если правда, что глаза — это кусочки мозга, то мозг у него светло-голубой, даже прозрачный, без извилин и забот. Втянет смачно воздух в себя, сплюнет (плевочек между двух пауз) , затянется папироской. Маленький старикан коротконогой головой поддакивает, когда слушает…

Давид его позвал, засуетился, сунул мне папироску, побежал к Давиду…

Лариска, она как тряпочка, засунулась за трубу батареи, обняла ее, ребеночком греется, слушает, грустная…

Головастики — «члены» на стенке в ленкомнате.

На днях «молодые» придут — событие!

Эльдар — Конек-Горбунок.

Дымок из трубы на шиферной крыше бани с трудом различим. Сливается с воздухом.