Борис Юхананов - Моментальные записки сентиментального солдатика, или Роман о праведном юноше

«Аромат его рассказов…» Ракитянский слушает, покряхтывает, кой-где смешком соглашается:

— Да-а, там крепких солдат любят…

Все истории из жизни Адилыча в десятом отделе — шоферил он там, Ракита десять лет там тоже проработал, всех знает.

Луганский «на губе». Разводится с женой. Жена приезжала, говорила с начальником их отдела — оказалось, все не так, как он представляет, он мучил ее, почки отбил, измывался, насильничал, того хуже. Она прислала письмо ему — разрыв! Он: «Не приедешь, повешусь!» Приехала… Бил уже здесь, в Доме рыбака. Пьет страшно, выпивши дуреет — садиствует.

Оказывается, в учебке он вел дневник. Там — как они с Алехиным надуряли офицеров, как пили, и… стихи жене. («И стихи-то хорошие какие!» — по словам капитана Снеткова.)

Не забыть! Еще в учебке, когда он мне дал переписывать свою тетрадь по политзанятиям, я там обнаружил его письмо к жене… Требовательная нежность: «сю-сю» — он пуп, она вокруг него. И еще там было такое, в общем тоне, ощущение, что не она от него, а он от нее зависит, что ли. Даже нет, не зависит…

Для того чтобы понять, надо научиться не придумывать, не дописывать, не подгонять — фиксировать.

Мир с двойным дном, как чемодан. И каждый сложен, сложен, и разные все — непохожие… Не торопиться, не торопиться. Прекратить читать и записывать. Жить, как они, каждую секунду и через это понять. Где разгадка для загадки?

Второе дно обнаружить должен Дракончик — его самый главный окончательный монолог. Обо всем!

Этим и закончить все вообще!

Посмотрим…

Выписываю из Герцена: «Остановитесь, одумайтесь! Знаете ли, куда вы идете? Посмотрите — душа убывает. …не только несколькими печальными упреками не уймешь убывающую душу, но, может, никакой плотиной в мире… И это не все: кто сказал, что животные политические или общественные, живущие не только стадом, но и с некоторой организацией, как муравьи и пчелы, что они так сразу учредили свои муравейники или ульи? Я вовсе этого не думаю. Миллионы поколений легли и погибли прежде, чем они успокоились и упрочили свои китайские муравейники. Покойное поглощение в стаде, в улье — одно из первых условий сохранения достигнутого».

Я и Семембаев. Утро 13.04.81.

Перетаскиваем стенд.

Ширванидзе, я и Стамбеков.

Упал кусочек с буквочками.

Семембаев орет на Ширванидзе.

Я: «Подожди, он же не знал, что там буквочки».

Семембаев: «Ты, бля, еще не мешайся».

Я: «Что ты на него орешь, это я же приказал, понимаешь, я приказал им мне помогать?! Ты вошь! Понимаешь, вошь! Элементарная вошь! Мразь!», — и отсекаю на мизинце размер. — «Вот ты, понимаешь, кто! Но я драться с тобой не буду. Не-е-ет».

Семембаев: «Почему?»

Я: «Чтобы не испачкаться!»

Семембаев: «Ну эти слова я тебе запомню. Это я не забуду, не забуду… (И потом уже в пространство.) Ух! Ты когда-нибудь таких пиздюлей огребешь, такие зубы на тебя точат!»

— Это кто же? (Здесь слабость я проявил.)

— Есть люди… Что я тебе их закладывать, что ли, буду!.. Убьет он меня! Я тебе убью, я драться тоже умею!

Ох-х! Мразь Семембаев. Ох-х-х! мразь! Гнойная, скользкая тварь…

Этот тон надсмотрщика, эти интонации. И зависть, и ущемленность, и холодный расчет — по силе. Методы его воздействия на общественное мнение в разговорах. Все дозволено — от прямого доноса до провокации.

Или это во мне раздражение сейчас?!

Дверь в умывальню. Он!

Вдруг мне:

— Спички есть?

Крючочек на примирение.

Сжал губы, отвернулся. Чуть было не поддался.

И тотчас все ушло, словно люк открыли — сдунуло. Нет ненависти и не гадко, и не тяжко, и не мрачно. Безразличие? Нет. Что?..

Юрок:

— Как гуси плывут.

Взвод на плацу — трактор с двенадцатикорпусным плугом.

А ноги — стойки плуга.

Руки — отвал.

А Жарун (капитан) — трактор.

Юрок «грабит» жухлую траву:

— Представь, вот здесь зеленая травка будет цвести, вон как там. (Островок уже зеленый.) А у нас в деревне лес как начинает цвести… У! Девку под руку и пошел…

На плацу муштруют учебку… Сегодня у них экзамен.

Юрок:

— Как этого лейтенанта зовут?

— Мартынов.

— Ха-ха, он у вас был?

— Ого, это ж мой главный враг был.

— Ха-ха! Противный, Мартышка эта! Хи-хи! Очень даже, да? Он откуда родом?

На плацу:

— Здравствуйте, товарищи!

— Здравия желаем, товарищ лейтенант!

— … еще можно, знаешь, Никит, с чем сравнить — с караваном журавлей летящих, крыльями машут… Ох-х, сегодня хороший день будет, я чувствую, солнце, смотри, какое, с чем его можно сравнить?

— С чем? С куском масла, которое дают солдату на завтрак. А кстати, точно, посмотри, кусок масла, только сияет…

Утреннее небо, как утренний солдатский завтрак с куском сияющего масла.

— Щас готовятся на проводы. Щас гулянка такая в деревне!..

— Вот если бы мне приказали: «Ильин! Отправляйся спать, спать, спать! Потом проснешься и ешь масло, масло, масло!» А я отказываюсь, не могу, говорю: товарищ генерал, работать хочу, служить. «Тогда, Ильин, раз ты бунтовать, я тебя уволю!»

— Ха-ха-ха-ха-ха!

— Иди на хуй со своим рестораном! Я, бля, лучше в кусты зайду, выпью… Завалишься на солнышке!

Письмо от Степана Радимова.

Ахметханов вспоминал сейчас Вешкина, фамилию забыл: «Ну тот — четвероглазый…»

в которой Никита видит неприятный сон, получает тревожные письма от Насти, откуда он узнает малейшие детали взросления Сонечки, и в которых появляется кто-то другой, отчего мучается Ильин сомнениями и страхами

Ужин. Лежит кусок сала в котелке и на нем печать…

Ночью с Андрюхой Ивановым до двух часов в ленкомнате. Рассказывал о Михее Соловьеве, о самоубийствах его, о себе, о Марфе, о Настеньке…

Море. Таруса. Москва. Волгоград. Чуть ли не всю жизнь… Забыли, где находимся… Дурили… Счастливо было!

Утро 14.04.81.

Вторник. Партшкола.

На завтраке — Володька Сандраков:

— Никит, ты знаешь, что с Луганским?

— Ну знаю — «на губе»…

— Что ты! В «Кащенко» его сегодня отправляют.

— Да ты что!..

Луганский.

Сон:

Настена отказалась от меня… У нее другой. Я мучаюсь, не знаю кто. Она радостна, спокойна, свободна. Ужасно — ибо конец всему!..

Ну что за письмо?! Что за чертово письмо?! И как его понять, и что ей ответить?!

«Здравствуй, Никита.

Сижу и долго думаю, — что писать? Головой знаю, что, а душа, душа ленива. Не пишу тебе столько, что уже стыдно и писать, просто все непросто…

Весна, авитаминоз, я, ты, она, они, он и еще чего-то. Фотографию ты уже не присылай… И потому что примета, и потому что мне это не нужно совсем.

Соня внешне похожа на тебя маленького. Пляшет, когда ей играю, делает ладушки. Сороку-белобоку показывает, где у нее пупик, ушки, носик у пупсика, глазки у кошечки, стучит по пузику-барабану, хитрит, понимает тебя, любит „беситься“ на родительской (деда, бабы) постели, знает, где папа висит и показывает пальчиком, где мама, показывает тоже на фотографию, а не на меня, кушает за столом с ложечки, страстно любит, когда ее развлекают, с норовом… Наблюдаю за ней, а какая она — не знаю. Говорит: „папа“, „баба“, „пупа“, „мама“; плюется, пускает пузыри, машет рукой — „до свидания“, буль-буль…