Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

Черные глаза, припухшие в уголках, блеснули извечной жадностью до новостей, и Ванесса принялась перессказывать статью, подгоняемая мстительным азартом. Да, мисс Маскетт недрогнувшей рукой расставила все точки над i : сейчас действительно появляется слишком много новых картин. Тысячи работ висят в одной лишь академии искусств в Лондоне, и с каждым годом их число растет. Нет никакой возможности когда-либо распродать все это добро. Так не лучше ли направить свой талант и силы на создание прикладного искусства, чтобы украсить мир, который тебя окружает?

– Значит, ты окончательно решила бросить живопись? – полуутвердительно произнесла Фрэнки, вынув сигарету.

Этого вопроса Ванесса всячески избегала, стараясь не думать о своем детском желании стать художником. Оно упрямо теплилось внутри, несмотря на все попытки его погасить, набросав сверху разумных доводов (так тушат пожар одеялами). Скрывая замешательство, она опустила глаза к дощатому столу; машинально отметила, что в центре зияет пустота, и переставила свою чашку. Сдвинула еще чуть влево. Пепельницу – сюда; эмалевый портсигар – на передний план, а сбоку уравновесить сложенной вчетверо газетной страницей. Подсунуть ее частично под блюдце, чтобы была игра отражений, но не скрылась надпись «Манифест футуристов». Свет падает из окна сбоку – рассеянный свет пасмурного дня, идеальный для такой композиции. Сюда бы еще какую-нибудь дамскую вещицу (веер? пудреницу?). Вышло бы смело, хотя и слишком в лоб, как дидактические натюрморты с черепами и гниющими фруктами.

– А я бы на твоем месте не спешила, – Фрэнки затянулась и придвинула к себе пепельницу, развалив постановку. – Не все ли равно, сколько картин пылится в Академии? На Британии свет клином не сошелся. Видела бы ты, что творят эти дрезденские ребята! Какая вакханалия цвета, какая ярость и свобода! Знаешь, они совершенно безумные; у Эрнста, которому я позировала, такой потусторонний взгляд…

– Мне всегда казалось, что в немцах есть что-то демоническое, – вставила Ванесса.

– Жаль, что ты не поехала! Ну ничего, мы еще вернемся туда вместе.

Она отпила из чашки, и блаженство разлилось по ее широкоскулому личику.

– Как только заживу одна, буду пить дома только кофе. Никакого чая!

Именно так, подумала Ванесса. Только так. До чего ей, оказывается, не хватало этого общения, похожего на пение в терцию. Не было на свете человека, более близкого ей по духу, чем Фрэнки, и теперь, когда они снова вместе, главная задача – найти способ встречаться где-то, кроме кафе. Попросить бы Джеффри, чтобы, как в детстве, прикрыл. Вчетвером они были клятвенно верны друг другу. А сейчас… Стоит только вообразить, что он скажет на это, как достанется бедной Фрэнки с ее сигаретами и Бодлером, с ее личиком, которое он считал безобразным, – и становится ясно, что в конце концов они опять поругаются, и это будет не ссорой детей, чьи обиды забываются раньше, чем высохнут слезы.

– Мне надо идти, – она вспомнила о работе. – Я напишу, как только смогу выбраться. Кстати! По субботам я играю в теннис в Хоторне. Захочешь тряхнуть стариной – приходи, будет здорово.

На углу они расстались: Фрэнки поймала кэб, а Ванесса зашагала навстречу южному ветру. Неласковый даже летом, сейчас он пронизывал до костей, без труда продувая прямые широкие улицы. Как можно любить этот город, выстроенный напоказ, расчерченный подобно шахматной доске, – любить его, уже коснувшись однажды серых камней Лондиниума? Здесь нет истории, и пышные фасады похожи на декорации в театре. Здесь все поддельно и потому отмерено щедрой рукой: античность, готика, барокко. Но если ты вырос здесь, на улицах Сити, где из окон гостиной видна колоннада Парламента, ты становишься неотделим от Мельбурна, непредставим без него, как улитка без раковины. Он не был разношен до удобства, которого не замечаешь, – напротив, он постоянно жал ей: пылью, запахами, суетой. В сравнении с ним Кэмбервелл покоен и тих, как могила. Наверное, оттого так и тянет обратно, к живым.

Она застыла на тротуаре, пережидая фургон; но вот уже и он миновал, и прогремел трамвай, а она все стояла, отделенная от магазина полутора чейнами [27] Чейн (англ. chain – цепь) – устаревшая британская единица измерения расстояния, равная 66 футам (чуть больше 20 метров). Бурк-стрит. Когда-то через эти окна, забранные теперь складскими решетками, к ним в дом врывалась уличная жизнь: крики торговцев, фальшивое пение шарманки, гомон толпы, идущей в театр. Потом, в Кэмбервелле, она долго не могла привыкнуть к тишине и часами лежала без сна по ночам. А Дот – той было все равно: она с завидной легкостью перетекала из одной среды в другую и цвела что в теплице, что в пустыне. Но даже она соглашалась, что их скромная квартира над мастерскими была когда-то лучшим местом на свете. Жаль, что они не ценили этого раньше.

Ванесса все не уходила; ветер тем временем усиливался, и ждать дальше стало невыносимо. Но когда холод пополам с обидой почти заставил Гертруду отказаться от своих намерений, девушка пересекла улицу и скрылась в магазине.

Только бы она не застряла там надолго!

Все это тщательно спланированное предприятие, наполнявшее ее гордостью с самого утра (удалось ведь задурить Люси голову!), вдруг оказалось совсем не таким удачным, как представлялось раньше; по правде говоря, она сейчас выглядела довольно глупо, стоя перед магазином и не решаясь войти. А с другой стороны, ну что такого ей сделает эта гордячка?

По счастью, Ванессы в торговом зале уже не было. Перед прилавком стояла молодая пара: розовощекий коротышка и простовато одетая девица, которой мистер Вейр показывал кулоны с цепочками. Бегло, поверх голов взглянув на Гертруду, он крикнул кому-то: «Фредди!» – и вернулся к своему занятию; даже виду не подал, что рад или удивлен. Ее это задело, и мелькнуло желание повернуться и уйти – пусть потом рассыпается в извинениях; но жаль было времени, потраченного на эту авантюру. Показав суетливому Фредди, что помощь ей не нужна, Гертруда притворилась, что разглядывает украшения, а сама жадно вслушалась в разговор. Ее поразило, что мистер Вейр будто бы и не хотел ничего продавать: в его голосе не было ни капли заинтересованности.

– Это называется стиль этрусков, – говорил он так, словно нехотя выдавал тайну. – Мотивы древних, не каждому пойдет. А вот современные.

Она скосила глаза: тонкая цепочка, поблескивая, стекала с одной его ладони в другую и заканчивалась кулоном с изображением таинственного леса; в извилистых ветвях пряталась луна, а на поляне стояла женщина в белом платье. Гертруда едва подавила восхищенный вздох: это было не просто украшение, а настоящий пейзаж, заключенный в овальную золотую рамку. Девице, видимо, тоже понравилось; она зачарованно тронула картину, но мистер Вейр едва заметным жестом прибрал цепочку, мягко вытянув кулон из алчущих рук. Это движение показалось Гертруде знакомым, и в следующий же миг она вспомнила: именно так он отстранялся, случайно коснувшись ее – пальцами, передавая книгу; плечом, сопровождая на прогулке. Это одновременно и волновало ее, и злило; она мысленно проклинала его неуместную деликатность и, раздразненная до головокружения, была почти готова кинуться к нему первой. В самом деле, сколько можно тянуть? Не ждать же до старости, пока он соберется с духом и сообщит о своих намерениях.