Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Смешно, да? — ехидно поинтересовался Лао Лань. — Смейтесь, смейтесь, что же вы не смеётесь? — Один с виду самый молодой работник, в конце концов, не выдержал, фыркнул и рассмеялся. Остальные за ним. Лао Лань тоже усмехнулся пару раз, но тут же взревел: — Ещё смеются, мать вашу! Пусть кто хихикнет ещё, враз вылетит с работы! — Все немедленно умолкли. — За ружьём давайте, — приказал Лао Лань, — чтобы ни одна эта тварь пернатая в живых не осталась!

Вечером через три дня после празднования Нового года мы всей семьёй сидели за круглым складным столиком и поджидали Лао Ланя. Того самого Лао Ланя благородного происхождения, чей третий дядюшка прославился на весь свет размерами своего инструмента, того самого Лао Ланя, злейшего врага отца, который сломал отцу палец, а отец откусил ему пол-уха. Того самого изобретателя методов впрыскивания воды под давлением, окуривания серой, отбеливания перекисью водорода, вымачивания в формальдегиде, которого прозвали академиком Ханьлинь в скотоубойном деле, который стал старостой деревни и вывел её жителей на дорогу процветания и слово которого было в деревне законом. Того самого Лао Ланя, который обладал непревзойдённым авторитетом. Того самого Лао Ланя, который научил мать управлять мотоблоком, который совокуплялся в кресле с парикмахершей Фань Чжаося, который собирался перестрелять всех страусов. Того самого Лао Ланя, при мысли о котором у меня сразу становилось муторно на душе, глубокоуважаемый мудрейший.

Сидеть за столом, ломящимся от курятины, утятины и рыбы, когда не можешь ничего съесть, беспомощно смотреть, как от всего этого постепенно расходятся жар и аромат, а есть не разрешается — это, наверное, самая мучительная на свете пытка, от которой расстраиваешься, нервничаешь и злишься. И в самом деле, я когда-то поклялся: если мне будет дана вселенская власть, я всех пожирателей свинины изведу. Но это я сказал в крайнем раздражении после того, как объелся свинины и страшно мучился животом. Люди — скотина ещё та, что и когда они говорят, зависит от обстановки, все это знают и признают, что так оно и есть. Мне тогда стоило лишь подумать о свинине, как тут же резко подступала тошнота и усиливалась боль в животе, что тут странного, раз слова недовольства вылетали без раздумья? Не говоря уже о том, что мне было всего десять лет — неужто вы надеетесь, что десятилетний мальчишка знает цену своим словам, как император, и не позволит изменять уже сказанное? В тот день, когда мы вернулись из салона красоты «Мэйли», мать подала недоеденную утром свинину, я, еле вынося боль в желудке, торжественно заявил матери:

— Свинину я больше не ем, если хоть раз дотронусь до свиного мяса, сам буду свинья!

— Вон как! — издевательски произнесла мать. — Мой сын побрил голову, отказывается от свинины, глядишь, уйдёт из дома и буддийским монахом станет.

— Поживём — увидим, — парировал я, — может, я и впрямь в монахи подамся.

Не прошло и недели, данная матери клятва ещё звучала в ушах, а во мне вновь разгорелось страстное желание свинины. Хотелось не только свинины, хотелось говядины, хотелось курятины, хотелось ослятины, хотелось мяса всех съедобных животных на земле. После обеда мать с отцом принимались за работу. Мать нарезала равными кусочками купленные заранее тушёную говядину в соевом соусе, маринованную свиную печёнку и ветчинные колбаски и складывала на фарфоровое блюдо из цзиндэчжэньского [43] Цзиндэчжэнь — город в северо-восточной провинции Цзянси, столица китайского фарфора. сервиза, взятого на время у семьи Сунь Чаншэна. Отец влажной тряпкой старательно протирал круглый складной столик, тоже заимствованный у Суней.

Жена Сунь Чаншэна приходилась матери двоюродной сестрой, поэтому за посудой, необходимой для этого наспех приготовленного угощения, и утварью нужно было лишь сходить к ним домой. Сунь Чаншэн ничего не сказал, хотя на лице его особой радости не было, а вот лицо двоюродной сестры аж вытянулось, чтобы выказать недовольство пришедшим за вещами отцу с матерью. Ей было около сорока, волосы уже поредели, но она самонадеянно заплетала две косички, которые болтались у неё за спиной, как длинные стручки сушёных бобов, вызывая отвращение. Вынимая из шкафа посуду по составленному матерью списку, она бормотала всё громче и громче:

— Слушай, Юйчжэнь, никто не живёт, как вы, у вас ничего нет в хозяйстве, хотя бы крупногабаритные вещи частично приобрели. Неужто и пары палочек для еды у вас не имеется?

— Ты знаешь нашу ситуацию, — с улыбкой отвечала мать. — Только на дом и старались накопить…

Та царапнула взглядом отца:

— Коли живёшь семьёй, вещами надо обзаводиться, брать в долг вообще неудобно.

— Такая возникла вот необходимость, — объясняла мать. — Хотим наладить отношения, как-никак староста, начальство…

— Не знаю, что уж там думает Лао Лань, стоило ли тратить полдня на то, чтобы потом всё приготовленное съесть самим? — продолжала двоюродная сестра матери. — На месте Лао Ланя я бы к вам домой не пошла. Время-то сейчас какое? Кому нужна твоя стряпня? Хочешь поддержать отношения, возьми да «красный конверт» поднеси.

— Я уж и так трижды Сяотуна посылала, в конце концов, он согласился, так и сказал.

— Это ж надо, совсем стыд потеряла! Что называется, на оконной бумаге носики рисовать, Сяотун — экая величина! — взвилась двоюродная сестра. — Коли зовёшь кого, надо делать чин по чину, не на пустую похлёбку, чтобы курам на смех. Боишься потратиться, так и не зови, а уж ежели зовёшь, денег не жалей. Я ведь твой норов знаю, ходишь и мелочью трясёшь, это называется скупердяйство!

— Люди не горы, сестра, чтобы никогда не меняться… — Лицо матери вспыхнуло, похоже, она уже подрассердилась.

— Боюсь только, что легче сдвинуть горы и реки, чем изменить характер человека! — напирала двоюродная сестра, загоняя мать в угол. Тут даже Сунь Чаншэн не выдержал и рявкнул на жену:

— Будет уже! Ежели язык чешется, об стену поди почеши. Всё равно, что земной поклон отбить и при этом три раза воздух испортить — в тебе больше зла, чем доброго дела получается! Таким, как ты, нужно и посуду одолжить, и родню обидеть.

— Так я им добра желаю! — взвилась та.

— Да я и не в обиде, зятюшка, — поспешила вставить мать. — Я характер сестры знаю. Не будь мы близкие родственники, я бы и не пришла за одолжением; не будь сестра близкой роднёй, тоже бы так не говорила.

Сунь Чаншэн вынул сигарету и протянул отцу.

— Что верно, то верно, — дружелюбно согласился он. — Когда под стрехой стоишь, разве голову не пригнёшь?

Отец не сказал ни да, ни нет, а лишь кивнул.

Я так подробно описал то, как мать одалживала вещи у своей двоюродной сестры, чтобы убить невыносимо тянувшееся время. На цунь меньше стало керосина в лампе с абажуром, большой нагар образовался на свече из бараньего сала, которая осталась с прошлого Нового года, а Лао Лань так и не появился. Отец глянул на мать и осторожно спросил: