Мо Янь - Сорок одна хлопушка

— Может, задуем свечу?

— Пусть горит, — равнодушно бросила мать и, согнув средний палец правой руки, прицелилась и щёлкнула по нагару, отлетевшему куда-то в сторону. Свеча на время разгорелась ярче, прибавив света в помещении и заставив сверкать ещё более соблазнительным блеском расставленные на столе блюда из мяса, а больше всего — румяную кожу жареной курицы.

Когда мать разделывала эту жареную курицу, мы с сестрёнкой подбежали к плите и принялись заворожённо следить, как ловко она отрывает кусок за куском. Вот одна ножка очутилась на тарелке, потом другая. Я спросил:

— Мам, а трёхногие куры бывают?

— Кто знает, может, и бывают, — усмехнулась она. — Правда, я таких никогда не видела. Хотя, надеюсь, бывают и четырёхногие, тогда можно было бы дать каждому по ножке, чтобы заморить голодного червячка в ваших животах.

Это была жареная курица от семьи Дун, они использовали местных кур, не тех глупых синтетических (мясо слезает лохмотьями, кости хрупкие, как трухлявое дерево), выращенных на специальном корме, а тех, что нагуляли мясо в поле на травках и насекомых, с крепкими костями, умных и сообразительных. При таком богатстве питательных веществ значительно улучшался и вкус мяса.

— А я вот слышал от Пинду, сына Пин Шаньчуаня, что в семье Дун кур выращивают дома, нелегально, их и при жизни кормят гормонами, и после забоя формальдегидом обрабатывают, — сказал я.

— Какой формальдегид с гормонами? Крестьянские желудки не такие нежные, — сказала мать и, взяв бесформенный ком нащипанного мяса, сунула его в рот Цзяоцзяо.

Цзяоцзяо уже вновь ожила, и её отношения с матерью тоже значительно улучшились. Как только мясо попало в маленький ротик, она принялась жевать с громким чавканьем, не сводя глаз с рук матери. Мать содрала пласт мяса с кожей с куриной спинки и запихнула в рот мне. Я даже не успел прожевать его как следует, а тут же проглотил. Будто не я его проглотил, а оно само проникло ко мне в горло. Цзяоцзяо высунула красный язычок и облизала губы. Мать оторвала ещё одну полоску белой курятины и отправила ей в рот со словами:

— Милые дети, потерпите немного: когда гость поест, всё оставшееся будет ваше.

Цзяоцзяо по-прежнему не сводила глаз с её рук. Тут подал голос отец:

— Ну, хватит, не надо баловать её, маленькие дети должны вести себя прилично, баловство ни к чему.

Отец сделал круг по двору и вернулся:

— Может, и не придёт. Видать, обиду на меня затаил лютую.

— Ну нет, — возразила мать, — раз уж дал согласие, не может не прийти. У Лао Ланя слово с делом не расходится. — Мать повернулась ко мне. — Сяотун, как он сказал?

— Так я же рассказывал сам сто раз, — раздражённо проговорил я. — Он сказал, хорошо, согласен, чтобы вас уважить, согласен.

— Пошлём Сяотуна позвать ещё раз? — предложил отец. — Может, забыл.

— Не стоит, — отрезала мать. — Забыть он вряд ли забудет.

— Но ведь уже остыло всё! — вспылил я. — Подумаешь, какой-то деревенский староста!

Переглянувшись, отец с матерью тихонько рассмеялись.

Нынче этот ублюдок был далеко не простым деревенским старостой. Ходили слухи, что город уже включил нашу деревню мясников в новую зону экономического развития, привлечены большие иностранные инвестиции. Построено немало промышленных предприятий и высотных домов, выкопано огромное искусственное озеро. По озеру курсировали прогулочные кораблики в форме гусей и утят. Берега озера застраивались дачами оригинальной формы и продуманного дизайна, прямо как из сказки. Жившие там мужчины разъезжали на шикарных лимузинах — «Мерседесах», «БМВ», «Бьюиках», «Лексусах» или на худой конец на «Хунци». [44] «Хунии» («Красное знамя») — марка китайского правительственного лимузина. Тамошние обитательницы разгуливали с дорогущими собаками — пекинскими болонками, пуделями, шарпеями, карликовыми папильонами, а также с огромными и свирепыми, как тигры, псами, что больше смахивали на овцу, а не на собаку. По берегу озера прогуливается белокожая, изящная красавица с двумя тибетскими мастифами на поводке, эта милая «вторая жена» идёт, отклонившись назад, словно скользит на водных лыжах или пашет землю в поле. В этом обществе, мудрейший, те, кто трудится не покладая рук, могут заработать очень немного, а другим и того не заработать, только и могут, что прокормиться, а разбогатеть, стать «денежными мешками» способны лишь наглые и бессовестные люди с чёрной душонкой. Для таких ублюдков, как Лао Лань, и деньги есть, если пожелаешь, и слава, и влияние — скажи, есть ли ещё справедливость в этом мире? — Мудрейший молча усмехнулся. — Я понимаю, такой гнев ничего не стоит, это всё равно что «нищему выражать ненависть бедняка, скрипя зубами», но я на таком уровне и пребываю. Возможно, после того, как я постригусь в монахи и буду три года совершенствоваться в вере, я смогу прийти к покою и миру. Я человек простой, мудрейший, говорю то, что есть, за одно это меня можно взять в ученики. Если мне не удастся достичь прозрения, можешь прогнать меня своим посохом. Ну сам посуди, мудрейший, этот бандит Лао Лань взаправду обзавёлся ружьём производства местных умельцев — так он из него и палить начнёт или храм Утуна, возведённый его предками, превратит в скотобойню, где кровь льётся рекой. Я знаю, на что способен этот человек, ясное дело. Он принял это ружьё с толстым стволом из рук одного из своих приспешников, вечно потного и тяжело дышащего. Это даже не ружьё, а, можно сказать, целая пушка, хоть и выглядит не очень, но оружие грозное. В своё время у моего отца тоже было такое. Изрыгая брань, Лао Лань вращал жёлтыми, как позолоченные шарики, глазами: одет и обут по-европейски, но изъяснялся как натуральный бандит. Прицелившись в сбившихся в кучу страусов, которые, наклонив головы, с любопытством посматривали на него, он яростно нажал на спусковой крючок. Но как раз в этот момент на нос ему упал птичий помёт. Он втянул голову, ствол задрался, из него вылетел сноп пламени — и россыпь дроби ударила по плиткам навеса над воротами храма. Под жуткий грохот за внешней стороной порожка всего в паре шагов от нас посыпались осколки черепицы. Я задрожал от ужаса, изо рта невольно вырвался какой-то нечленораздельный звук. Народ же, мудрейший, по-прежнему и ухом не повёл. Что-то громко тараторивший Лао Лань отшвырнул свою «пушку» на землю, вытер помёт с лица поданным кем-то из подчинённых полотенцем и, задрав голову, уставился в небо, где плыли стаи чёрных туч. В просветах между ними небо казалось тёмно-синим, как чернила. Шумно галдя, с севера на юг пролетела стая сорок с белыми брюшками. Именно они уронили помёт Лао Ланю на нос. Слышно было, как один из его подчинённых сказал:

— Это сорочий помёт, почтенный, сорочий — большое счастье. [45] Сороки в Китае считаются вестниками счастья.