Теодор Мазилу - Заства

— Вот вижу, что у вас в волосах седина, — сказал господин в шляпе кротким голосом, беря старика под руку и отводя его в укромный уголок. — Счастье ваше, что имеете дело со мной.

— А что случилось?

Господин в шляпе разгладил программку и положил на столик, глубоко вздыхая.

— Читайте!

— Да что читать-то?

— Программу!

— Чего ради?

— Да так, из простого любопытства, — улыбнулся господин в шляпе.

Старик одел очки на нос и начал читать:

«Фильм, в котором участвуют ведущие артисты мирового киноискусства Россано Брацци и Алида Валли…»

— Дальше, пожалуйста, — настаивал господин в шляпе. — Читайте дальше.

«Сверхъестественной красоты, волнующая мужчин чарами своего тела, совершенство которого…»

— Дальше…

— «Долой антисоветскую войну!» — прочел дальше старик, не скрывая своего удовлетворения.

— Читайте дальше — и будьте внимательны… — продолжал господин в шляпе, как бы желая обратить внимание старика на какую-то пропасть, к которой он направляется, и предупредить его об опасности.

— «Смерть фашистам…»

— Ну, что вы про это скажете? Я-то политикой не занимаюсь, но здесь пахнет тюрьмой… И вы, человек, убеленный сединами…

Старик вдруг вспомнил, как крепко пожал ему руку незнакомец.

— Надо предупредить полицию, — строго сказал господин в шляпе. — Я убежден, что вы в этом деле не замешаны, но можете попасть в беду. Советую вам выбросить их ко всем чертям. И будьте осторожнее. Возможно, что немцы потеряют войну, но это еще бабушка вилами на воде писала.

— Я буду осторожней, — сказал старик, глядя на стопку лежащих перед ним программ.

— Имейте в виду, что я не желаю иметь никаких дел с полицией. Я ни в полиции, ни на суде никогда не был… Имейте это в виду… А если бы эти программы попали кому-нибудь другому в руки? На ваше счастье, это заметил я, а не кто другой…

«Я их не уничтожу», — подумал старик, чувствовавший потребность связаться каким-нибудь образом с незнакомцем, который подсунул ему листовки. И это потому, что первым его побуждением, вызванным случившимся, было — обменяться несколькими словами с незнакомцем, превратить эту случайность в нечто преднамеренное, в действие, в котором он участвовал бы по доброй воле и сознательно.

До сих пор он в своей жизни ничего поистине важного не сделал, а то, что сделал в тот день, сделал случайно, не сознавая этого. И его огорчало, что свет пришел откуда-то извне, издали, что не он носил его в себе, не он открыл этот свет.

Грозившая ему опасность его не пугала; открыто взяв на себя ответственность за совершенный без его ведома поступок, он почувствовал, что свет этот горел в его душе, а не пришел извне. К тому же опасность являла еще и большое преимущество: она сближала его с незнакомцем, благодаря ей он становился ему ровней, братом.

Старик знал и раньше, что есть люди, борющиеся с фашизмом, но сблизиться с ними ему не привелось. Он ждал избавления извне, верил, что существуют известные люди, кучка людей, которым на роду написано умереть за счастье остальных. Все же другие, женатые, семейные, сидели в своих укрытиях и ждали конца войны.

Коммунистическая листовка напомнила ему, что и у него сын погиб на фронте на двадцатичетвертом году жизни, что жена его с горя потеряла рассудок. И ему было больно и обидно, что какие-то чужие, незнакомые люди сильнее, чем он сам, болеют за него душой. «Ваши братья и сыновья отдали свою жизнь в несправедливой войне». Борясь бок о бок с этими незнакомыми людьми, он будет вновь восстановлен в своих правах отца, которых лишило его примирение с судьбой, вновь обретет силу горько оплакивать потерянного сына.

В стопке программ он отыскал все те, в которых вместо сюжета фильма были отпечатаны коммунистические призывы. Он разложил их на две стопки: в одну — программы-листовки, в другую — обычные программы.

Теперь он внимательно разглядывал каждого входящего в зал человека, мысленно взвешивая его, изучая его одежду, решая, какую программу ему дать.

— Желаете и программку? — вежливо спрашивал он зрителя.

И тот утвердительно кивал головой.

Тогда старик, еще раз осмотрев его с ног до головы, протягивал ему программу, в которой в продолжение текста, рассказывающего содержание фильма, была отпечатана коммунистическая листовка.

После разговора с Вицу художник стал задумчивым, унылым, признавал, что сосед прав, но никак не мог согласиться с тем, что до шестидесяти лет он жил не так как надо. Это был старый человек, больной сердцем, который знал, что смерть уже не за горами, но не мог, однако, примириться с мыслью, что на смертном одре единственным его воспоминанием будут расставания с возлюбленными, некогда волновавшими ему кровь. Ему не хотелось видеть перед собой в смертный час одни только лица женщин, которые закрыли перед его носом дверь или же предлагали ему «оставаться добрыми друзьями». Этого для него было слишком мало. Ему не удалось превзойти в мастерстве Гойю; он с этой идеей примирился, но хотел, по крайней мере, честно дожить свой век. Его огорчала мысль, что он может добиться спокойствия только ценой самоосуждения; но он твердо решился добиться его, будь то и этой ценой.

Все основы, на которых он до тех пор строил свою жизнь, — наивный, легкий скептицизм, культ вина и экзотических мечтаний, уважение к людям, имеющим власть растоптать тебя, чтобы самим пройти дальше, ребяческий восторг, порождаемый громкими, решающими словами — «Прощай навеки», «А где же прошлогодний снег?», «Sic transit gloria mundi», — печальная кротость по отношению ко всем грехам мира — все эти смехотворные красоты, которые ему с грехом пополам удалось накопить за целую жизнь, внезапно утратили для него всю свою прелесть и силу. Как это ни странно, именно эти звучные слова поддерживали его до сих пор в жизни. Он разгуливал по комнате, громко повторяя: «Sic transit gloria mundi» и чувствовал себя свободнее, сильнее.

Больше всего огорчало его убеждение в том, что, умри дядя Вицу, его бы оплакивала вся округа, все население их района, от Броскэрии и до Баба-Лики, в то время, как смерть его самого прошла бы незамеченной. Люди не очень удивились бы, не встречая его больше в кабаке перед стаканом водки: «Художника что-то не видно! Вероятно, приказал долго жить…»

До последнего времени одиночество казалось ему привилегией избранных, людей, которые сумели вникнуть в суть жизни, а затем, унося в душе это сокровище, запрятались в своей берлоге, чтобы наслаждаться им. Люди, которые любили жизнь и боролись за нее, делали это, по его мнению, потому что ничего не поняли из происходящего вокруг. Если же они это поймут, то одиночество не может не овладеть ими.