Теодор Мазилу - Заства

— К чему это? Она теперь, верно, старая… Беззубая… Не дело это…

Лучика удивилась и обрадовалась, а затем согласилась встретиться с художником в кондитерской через дорогу от кинотеатра «Нони».

Прежде, когда он встречался с ней, художник всегда заранее обдумывал, что именно припасти для нее, чтобы доставить удовольствие: строфу какого-нибудь нравящегося ей романса, грязный анекдот — Лучике они нравились, какую-нибудь сплетню из жизни художников. Слушая все эти пустяки, которые художник глубоко презирал и ненавидел, но которые все же старался как можно забавнее подать ей, Лучика весело смеялась и вознаграждала его, нежно целуя посреди улицы. Боясь потерять ее, художник отказался от своих взглядов, подделываясь под ее требования и вкусы. Он еще помнил, как в один из первых вечеров, когда они встретились, Лучика совершенно искренне упрекнула его в том, что он совсем не похож на других мужчин, с которыми она встречалась в жизни.

— Знаешь, Нику… ты совсем не вульгарен, — с удивлением и даже с оттенком грусти в голосе сказала она.

Боясь потерять ее, всецело во власти ее красоты и молодости, он тут же, на месте, придумал глупый, пошлый, вульгарный анекдот. Но женщина не рассмеялась, как он этого ожидал.

— Напрасно, — грустно улыбнулась Лучика, — нет в тебе никакой пошлости…

Его огорчил не столько нелепый упрек любимой, сколько безграничная грусть, которая тенью легла на ее лицо. Она дала ему понять, что он обманул ее ожидания, что она считала его совершенно другим. Разговоры об искусстве ее раздражали, и в такие минуты она готова была дать что угодно, лишь бы избавиться от художника. И он видел, как после таких разговоров Лучика уходит в себя, замыкается, уходит от него, лихорадочно ищет убежища в мире своих пустых, легкомысленных интересов.

Навязчивая идея служения искусству его окончательно не покинула. Иногда он с увлечением говорил ей о величии искусства, рискуя совершенно отдалить ее от себя. Когда же он заканчивал свое пламенное выступление и смотрел на Лучику, он ужасался того, что видел: Лучика смотрела на него чужими, злыми глазами.

— До чего же плохая эта новая парикмахерша! Удивляюсь, как только мог ее взять Жан… — спешила она вставить свое слово, как только художник останавливался, чтоб собраться с мыслями.

В то время как он разглагольствовал с увлечением, со страстью, она инстинктивно уходила в свой мир и отгораживалась в нем так надежно, чтобы даже и слова его не доходили до ее ушей. Она все это время думала о новой работнице парикмахерской, сравнивая ее с той, прежней, которую хозяин прогнал, потому что она не захотела уступить ему.

Художник с испугом заметил, с каким нетерпением она ждет, чтобы кто-нибудь чужой открыл дверь, чтобы и она имела с кем поговорить. И как только кто-нибудь — безразлично, кто — входил, Лучика вскакивала с места, спешила принести какую-нибудь выпивку, веселела, молодела, начинала петь. В такие минуты полнейшего легкомыслия Лучика была прелестна, и художник чувствовал, что любит ее еще больше.

Читая в глазах Лучики катастрофу, причиненную его творческими увлечениями, художник, упиваясь восторгом примирения с судьбой, которая доставляла ему такое удовольствие, соглашался, что его искусство ненужно, напрасно. После своих пламенных речей, которые отдаляли от него Лучику, он пытался наладить испорченное, и тогда начиналась для него тяжелая и мучительная работа — работа в полном смысле этого слова. Он с каким-то отчаянием начинал рассказывать самые выдохшиеся анекдоты и самые омерзительные сплетни, обещал купить ей пару новых туфель, играл на банджо нелепейшие романсы, приглашал ее в какой-нибудь шикарный ресторан. И после всех этих усилий и жуткого насилия над собой, был счастлив, если Лучика давала ему понять, что забыла об его теориях об искусстве и теперь хорошо чувствовала себя в его обществе.

— Ты милый, Нику, — говорила ему женщина, когда они возвращались домой из ресторана. — Ты, когда стараешься, можешь быть просто душкой…

Но в результате всех этих отказов от своей личности в душе художника родилось чувство, с которым Лучика, при всех ее недостатках, не могла примириться. Это была его преувеличенная скромность.

Как-то раз Лучика спросила его, почему и про него не пишут ничего в газетах, как пишут про других художников.

— Потому что я не артист, а ремесленник, Лучика. Чего же им писать обо мне?

Постоянно меняя вкусы, — даже и не задумываясь о том, отчего да почему, — Лучика думала теперь, что неплохо бы стать женой знаменитого человека, о котором писали бы во всех газетах.

Эта идея пришла ей поздно. Если бы она потребовала от него этого в начале их связи, художник беспрекословно выполнил бы ее желание, так же, как подчинялся ее воле, когда она требовала от него, чтобы он был вульгарным и рассказывал пошлые анекдоты.

— А ведь ты мог стать великим художником, — как-то раз сказала ему, между прочим, Лучика, и он ужаснулся, услышав от нее этот упрек.

Со временем Лучика поняла, что он отказался от искусства из опасения потерять ее, но вместо того, чтобы показать ему свою признательность, как на то надеялся художник, она с презрением отвернулась от него и покинула его без тени угрызений.

— Чего ты от меня хочешь? — сердилась она. — Разве я заставляла тебя писать цыганок?

Из прихоти она изменила теперь свой взгляд на искусство, стала даже видеть в нем какой-то смысл. И это делалось для того, чтобы уязвить художника, чтобы доказать и в этой области свое превосходство.

— Если бы у тебя было настоящее дарование, ты бы не слушался женщины. На твоем месте, я бы отказалась от Лучики… «Иди себе с богом, голубушка…» Заперлась бы в доме и занималась бы искусством…

Она даже с горечью посмотрела на его перекошенное от удивления лицо.

— Искусство вечно, Нику…

На площади Генча было место, где женщины ждали, чтобы какая-нибудь барыня пришла нанять их для стирки белья или уборки в доме. Место это было на самом краю площади, где кончались лотки и начиналась дорога, ведущая к Котрочанке и к турецкому кладбищу.

Они приходили рано, вместе с торговцами, которые торопились до рассвета смешать мелкие, неказистые яблоки с другими, хорошими, которые они продавали дороже. До начала торговли женщины сидели прямо на земле или, в случае, если им удавалось попасть на порядочных людей, забирались на телеги крестьян из Дэрэшть и Болинтина и маленько отдыхали.

Это было проклятое место. Злые языки смеялись и над ним и над женщинами, что ходили туда и с утра до вечера ждали барынь, которые взяли бы их на работу. Это было признаком вопиющей нужды, еще более явным, чем отсутствие денег для акафистов у старух. Женщинам из Баба-Лики не нравилось поступать в прислуги, чистить сапоги барину, выслушивать приказания барыни, стирать пеленки чужих детей. Они предпочитали идти на работу на Пороховой склад, на фабрики «Короана» или «Апака» или шить на дому кальсоны и рубахи для солдат, по заказу. Кальсоны полагалось стирать мужним женам, а пеленки — родным матерям новорожденных. Женщины из Баба-Лики считали, что каждая жена должна сама стирать мужнины сподники, а не давать их в стирку другим. Многим мужьям не нравилось, чтобы жены шли на работу. Они считали, что если ты не способен прокормить жену, так лучше бы и не женился.