Теодор Мазилу - Заства

— Художник обязан оставаться в стороне от жизни… — вспоминал кто-нибудь один из его ошибочных тезисов.

Когда он слышал такое, художник зеленел от досады.

— Крайне оригинально! Художник обязан оставаться в стороне от жизни… Эту глупость утверждал я. Именно поэтому я не сумел дать полной меры своего дарования. Такое должен бы утверждать теперь я, который уже стою одной ногой в могиле, а вы должны пересмеиваться и подталкивать друг друга в бок: «Послушайте только, какие глупости говорит этот выживший из ума старик…»

Со стороны человека очень молодого и очень здорового труднее перенести ошибку, чем со стороны человека, которому недолго уже остается жить. Во втором случае, создается впечатление, что эта ошибка, как и слабое, скорченное болезнью тело человека, в котором она угнездилась, лишена будущего. Гораздо труднее понять и принять ошибку человека в полном расцвете сил; кажется, что вместе с человеком растет и развивается, становится все более сильной, все более жизнеспособной и сама ошибка.

Именно поэтому так сердился художник, видя, что ошибаются художники из самых молодых.

— Я уже жил так, как хотите жить вы, и уверяю вас, что жил плохо. Жил без больших радостей, без больших удовлетворений…

— Художникам не даны большие радости…

— Но и без больших страданий, молодой человек… — все более ожесточался художник. — Без великих человеческих страданий. Именно поэтому я и не мог дать многого. Видите? Так почему же вы хотите начать все сначала? Почему хотите жить так же, как и я, когда сам я говорю вам, что это неправильный путь?

Расставаясь с ними, он жал им руки и каждому повторял, вместо пожелания доброй ночи:

— Не живите так, как жил я… Это дело невыгодное…

Прошло уже немало времени с тех пор, как умерла ее мать, но Лучика все никак не могла утешиться. Пока жила мать, она все еще чувствовала себя молодой, почти девочкой. И когда ей случалось сделать какую-нибудь глупость в отношении хозяйственных дел или обмануть мужа, она боялась матери и пряталась от нее.

Вместе с воркотней матери, с ее глупыми упреками и советами, с ее утомительными вопросами о здоровии девочки, из жизни Лучики ушло что-то прекрасное, что-то принадлежавшее ее молодости.

Мысль о том, что с исчезновением ее матери некого будет больше бояться или стыдиться, огорчила и состарила ее.

Несмотря на то, что смерть эта не была неожиданностью — с тех пор как мать поместили в больницу, врачи говорили, что на исцеление мало надежды, Лучика все-таки не могла свыкнуться с этой мыслью. Свобода, пришедшая со смертью матери, — теперь она в любой момент могла зазывать к себе домой мужчин и даже организовать в отсутствии мужа небольшие кутежки — ее огорчала. Она даже не сумела воспользоваться этой свободой до истечения известного времени.

В день, когда она узнала печальную весть, она сидела в вестибюле, удобно развалившись на сафьяновом кресле, в японском шелковом халатике, полученном в подарок ко дню рождения. Прикосновение мягкого, легкого шелка было так ласково, так приятно, что ей все время казалось, будто она ощущает неумелые ласки подростка.

Она собиралась в гости к подруге, но не хотелось вставать с кресла, идти наверх в свою комнату и переодеваться; расставаться с шелковым халатом было так же трудно, как вырваться из волнующих, ласковых объятий. Раздался телефонный звонок, и Лучика вздрогнула от испуга, как вздрогнула когда-то, когда в дверь ее комнаты, в которой она была с мужчиной, кто-то постучался. Вырвавшись из объятий кресла, она направилась к столику из розового дерева, на котором стоял телефон.

В первую минуту, она было успокоилась, узнав голос доктора, работавшего в больнице, где лежала ее мать. Успокоительный, ласковый голос врача восстановил на минуту нарушенные чары. Когда он приходил к ним в дом, — а приходил он часто, потому что был их домашним врачом, Лучика по целым часам с удовольствием слушала его спокойный, обволакивающий голос, не обращая особого внимания на то, что он говорит.

И на этот раз голос врача был приятным и успокоительным.

— Ваша мать… мы сделали все, что было в наших силах… Искренние соболезнования…

Лучика испугалась и быстро закрыла телефон, как будто, продержи она еще минуту трубку подле уха, она узнала бы еще более печальные вести.

Она вышла в сад, на воздух. Прошла к увитой зеленью беседке посреди сада, у бассейна, специально оформленного по ее вкусу. Это было ее любимое место уединения. Здесь царила приятная прохлада: на дворе стояла невыносимая жара и духота, но в беседке она не чувствовалась, как бы не доходя сюда. Густая, роскошная зелень превращала летний зной в легкие веяния и ласку.

Сюда доносился все же городской шум, гул и грохот автомашин и трамваев. Это мешало, тревожило, и Лучика решила уединиться в комнате на мансарде. Она испытывала потребность покоя и одиночества, потребность думать только о своем горе, упиваться им, чувствовать его во всех уголках своего существа.

Но покоя она не нашла и здесь. Вспомнила, что брат ее Дэнуц еще ничего не знает, и сказала себе, что ее долг предупредить его. С удовольствием подумала, что, хотя они и были бедными, — отец их был скромным служащим государственных монополий, — оба сумели отлично устроиться. Лучике жаловаться не приходилось; но Дэнуц превзошел всех их, у него было самое лучшее положение. Только Мими, младшая сестра, не сумев пристроиться, работала и теперь при швейной мастерской…

— Барыня себя плохо чувствует? — спросила ее горничная, натягивая ей на ноги чулки и разглядывая ее утомленное лицо.

— Умерла мама, — просто ответила Лучика.

Аурика помогла ей спуститься по лестнице. Легко, как бы пролетая над ними, касаясь ковров, устилавших лестницу, Лучика чувствовала себя несколько лучше, начиная, как во сне, понимать, что в этом мире рано или поздно все люди должны умереть. Завидев ее еще издали, шофер бросился ей навстречу, открыл дверцу машины и почтительно посторонился.

Лучика села в машину, испытывая чувство гордости и удовлетворения, подобное тому, когда со славой проходят под триумфальной аркой.

Умиленно оглянувшись на Аурику — горничная так и осталась стоять на лестнице, глядя куда-то вдаль, она решила с будущего месяца повысить ей жалованье. Она знала, что от нее зависит, чтобы Аурика и ее дети жили лучше или хуже. Это несколько утишило ее душевную боль, помогло свыкнуться с действительностью, с той невероятной, нелепой вестью, которую она узнала несколько часов назад.

— Куда мы едем, барыня? — вежливее, чем когда-либо, спросил ее шофер. — А, да, через четверть часа будем там, — уверил он ее, узнав, куда хочет ехать Лучика.