Теодор Мазилу - Заства

— Чего ты так торопишься? Хочешь меня корзиной толкнуть?

Мадам Вестемяну шла, подбоченившись: пусть, мол, все видят, как она возвращается с рынка. Ей вдруг показалось, что Цуцуляска слишком к ней приблизилась; но больше всего сердило ее то, что женщина эта говорит с ней, как говорила и прежде, когда не была ее прислугой. Цуцуляска спросила ее, сколько она дала за связку петрушки, спросила также, сколько она платит в гимназии за Амброзела, — словно ничего между ними и не переменилось.

— Не твое дело, сколько плачу… — раздраженно ответила ей мадам Вестемяну. — Прислуга должна быть более тактичной, не задавать вопросов…

Цуцуляска так вся и кипела. Мнение, выраженное Вестемянкой о том, как должна вести себя прислуга, буквально вывело ее из себя. И она думала, что дома ей придется подчиняться всем прихотям самой хозяйки, Амброзела, господина Вестемяну, выслушивать ее мнения и мнения Амброзела… Подумала и о том, что Амброзел будет смеяться над ее сыном.

Она почувствовала, что задыхается, и поставила корзинку на землю. Свежеиспеченная барыня рассердилась, видя, что Цуцуляска остановилась, как раз когда на улице было больше всего народу.

— Сколько ты заплатила за связку лука? — резко и сварливо спросила ее Цуцуляска.

— А тебе какое дело? — возвысила тон мадам Вестемяну. — Ну, пошли: Амброзел уходит в гимназию и должен пообедать в полдень. Он два трамвая меняет…

— Сколько ты заплатила за связку лука? — угрожающе повторила свой вопрос Цуцуляска, чувствуя, что вся кровь бросилась ей в голову.

— Не скажу… — отозвалась мадам Вестемяну и, догадываясь, что что-то произошло, попыталась взять свою корзинку.

Цуцуляска ее оттолкнула.

— Говори, почем платила за лук, а не то…

Барыня испугалась.

— Две связки на лей…

— Вот видишь, знала… — облегченно сказала Цуцуляска и с пренебрежением протянула ей корзину. — Тоже, барыней заделалась… Прислуга должна быть тактичней… Ух ты, несчастная… Мнения имеет, не как-нибудь… Очень меня интересует, что твой Амброзел в школу опоздает…

Мадам Вестемяну испуганно подхватила свою корзину и направилась к дому.

А Цуцуляска осталась на месте, с удовольствием наблюдая, как та сама несет свою корзину. Она проводила ее взглядом до самого дома, до тех пор, пока мадам Вестемяну не отворила калитку, толкнув ее коленом.

«Не живите так, как жил я… Невыгодное это дело…» И художник отправился в странный путь. После разговора с Вицу он чувствовал, что это странное путешествие он предпримет, что оно неизбежно. Более того: он считал, что совершить его — долг, который он обязан выполнить по отношению к самому себе.

В этой своей поездке художник решил развеять все те идеи, на основе которых он построил свою жизнь и которые, в конечном счете, оказались ошибочными.

В этом предстоящем путешествии он хотел надсмеяться над жизнью, которую вел до тех пор. Отрицая, высмеивая, осуждая свое бесплодное существование, он чувствовал, что наконец предпринимает нечто полезное людям. Поэтому он пускался в этот, не вполне обычный путь не только с грустью человека, бесплодно растранжирившего свою жизнь, но и со всей энергией человека, на которого возложено срочное и крайне важное задание.

Принятое решение обеспечило ему такую свободу мысли и действий, какую он имел только в юности. Он предпринял это дело осуждения своей собственной жизни очень энергично и совсем не двусмысленно.

— Господа, желаю сообщить вам, что я неудачник, что я испортил себе жизнь… Выпивку имеете?

Художник закрывал глаза и, казалось, воскрешал в памяти воспоминания из другого мира, из какого-то ужасного мира, откуда он лишь с трудом сумел выбраться.

— Надеюсь, вы не почувствуете себя задетыми в вашем самолюбии, если я скажу вам, что в области живописи я оказался, так сказать, неудачником… Я не верил в пользу искусства… Прошу вас верить мне, господа, я утверждал величайшую глупость и совершал большую подлость… И какие глупые шутки я говорил по этому поводу… Глупые или умные, не все ли равно? Разве народу, массам нужно искусство? Гойя и крестьянин? Рембрандт и возчик?

В большинстве случаев слушатели недоуменно молчали: они не вполне соглашались с утверждениями художника.

Но он не принимал их всерьез, а продолжал говорить, умоляя, чтобы ему поверили.

— Отчего вы протестуете, господа? Я утверждаю только одно: что был идиотом. Разве это с моей стороны слишком большая претензия? Я не говорю, что был талантливее Лукиана [12] Известный румынский художник (1868–1916) (прим. ред.). , во всяком случае, не утверждаю, что богаче одарен, чем вы… Прошу у вас одного: не жить, как я. Прошу одного: смейтесь надо мной…

Упиваясь покаянием и прелестью решающих слов, художник буквально преображался, когда в спорах касались этой темы.

— Чего я требую от вас, мои молодые собратья? Разве то, что я преследую, абсурд? Я прошу, чтобы вы смеялись надо мной, смеялись мне в лицо, других претензий у меня нет… Я буду вам говорить, что искусство не для крестьян, а вы смейтесь, хохочите… Я буду утверждать то, что утверждал всю жизнь, а вам это должно казаться самой явной глупостью, такой, что вы не сможете удержаться от смеха.

После таких разговоров художник возвращался домой удрученный; он чувствовал все же, что выполнил свой долг. Собратья его смеялись скорее над его новыми теориями, чем над старыми, которые до сих пор считались смешными. И это больше всего огорчало художника. Люди, которым он в этом признавался, выслушивали его с иронической улыбкой.

— Сдурел ты на старости лет, дорогой маэстро… Из ума выжил…

Это необычное путешествие доставило художнику немало страданий. Но самым болезненным из всех его переживаний было сознание того, что и следующее поколение художников готовится жить так, как жил он. Пожалуй, готовилось жить — выражение неправильное. Они готовились стать такими же неудачниками, каким был и он.

Но это были молодые художники, и юношеский пыл, с которым они направлялись к ошибочному пути придавал еще более трагический и в то же время более гротескный характер их ошибке. Они направлялись к гибели со всей энергией и порывом молодости. Шли к своей погибели уверенно и смело, с горячностью, свойственной молодости.

Эти люди готовились воспроизвести то, о чем он теперь так сожалел, то, в чем он ошибался, и готовились с такой энергией и таким усердием, что буквально пугали художника. И он пытался использовать свою ненужно прожитую жизнь как аргумент против их теории, пытался не позволить им повторить его ошибки.

С этой целью он приглашал к себе домой молодых художников, приглашал и раз и два.

Он не мог понять, как может кто-нибудь преднамеренно, сознательно повторить такую ужасную ошибку.