Теодор Мазилу - Заства

В годы молодости разочарования заставляли его страдать, скрежетать зубами, огорчаться: но вскоре он привык к ним и понял, что судьба его — это судьба побежденного. И он смирился, но в его смирении было много тщеславия: женщины не понимали его судьбы, не ценили его из ряда вон выходящие способности. Разочарования такого рода заставляли его только расти в своих глазах. Разочарования в искусстве и жизни не пугали его больше, а даже как будто радовали, потому что — он в этом был убежден — они только подтверждали правильность его мнений. Тот факт, что он понимает , успокаивал его; поэтому, когда с ним случалась какая-нибудь беда, он страдал до тех пор, пока не разбирался в ее причинах, ему дотоле неизвестных. Разлука с женщиной огорчала его некоторое время, его преследовало ее воспоминание до тех пор, пока он не понимал, отчего именно покинула его женщина, какие она к этому нашла поводы, какие процессы произошли в ее душе. Когда же он наконец вникал в суть своей душевной боли, навязчивого воспоминания, тоски по физическому присутствию любимой, по ее чарующей улыбке, ее духам, — все эти переживания превращались в род мирного, философского смирения перед судьбой, которая ему чрезвычайно нравилась.

Надо сказать, что расставания его по-настоящему никогда не пугали, именно в силу его убеждения, что расставание — вещь самая прекрасная и самая естественная в любви; поэтому он был того мнения, что любовь должна складываться из расставаний и только из расставаний. Разлука казалась ему не концом любви, а ее апогеем, ее наивысшей точкой. И в этом его убеждении был не только скептицизм, но и — как это ни странно — желание жить полнокровной жизнью: он считал, что только угроза близкой разлуки дает влюбленным возможность неистово, бурно любить друг друга. Его счастливые связи с женщинами, которые его по-настоящему любили, вовсе не волновали его. Уверенность придавала им оттенок посредственности, ограниченного будничного покоя, общего для всех чрезмерно сытых людей, не знающих заботы о завтрашнем дне. Но этот культ понимания и объяснения любого отношения, эта страсть искать в любом нелепом или даже преступном поступке его общечеловеческие, естественные побуждения, оказались опасными: он понимал даже, почему Ефтимие поступает так, а не иначе, и поэтому с некоторых пор Ефтимие не казался ему больше таким омерзительным, и он даже готов был простить жандарма.

Любовь к Лучике родилась в момент, когда в сознании художника шла борьба между бесплодной и нелепой требовательностью и желанием что-то сотворить, сказать так или иначе в искусстве свое слово. Он с самого начала понял, что Лучика любит его не за то, чем он был на самом деле, а за то, что она думала, что сможет получить от него. Он нуждался все же в уверенности, поэтому влюбился в нее страстно и в первый раз пугался призрака разлуки. На этот раз способность понимания не приуменьшала его боль, а напротив увеличивала ее. Он знал, что если Лучика когда-нибудь покинет его, то она это сделает потому, что он старше ее, что он бедный неудачник, человек безвольный и неспособный устроить свою жизнь, лишенный той притягательной силы, которой обычно наделены мужчины. Лучика заставила его скорее отказаться от своих творческих замыслов, и без того неосуществимых, и художник после краткой борьбы признал себя побежденным. Он мирился с этим положением, потому что, фактически, был побежденным уже давно, только и ждал того, чтобы признать свое поражение, и Лучике нетрудно было превратить его в мужа, в котором она нуждалась. Он знал, что сможет сохранить ее только ценой отказа от своих идеалов, от самого себя, что только ценой настоящего и подлинного уничтожения своей личности сможет добиться того, чтобы Лучика каждую ночь спала в его объятиях. Но это ему не удалось: он не смог полностью уничтожить свою сокровенную суть, полностью отказаться от самого себя, заняться делами и обеспечить Лучике спокойную, обеспеченную жизнь. Очевидно, именно это и вызвало недовольство женщины.

— Что с тобой, Нику? Ты опять возвращаешься к прошлому?

Лучика ждала от него полного отказа от прежних принципов, которые он должен был принести в жертву ее красоте и молодости. Но художник ей этой жертвы не принес.

Многие из его любовных связей были гармоничными и серьезными, основанными на глубоком родстве душ. В любви же его с Лучикой ничего подобного не было. Он вспоминал о том, как, впервые посетив его художественное ателье, Лучика никак не могла понять, как это он может тратить столько времени на живопись.

— Так, значит, вот чем ты занимаешься, Нику, — с грустью в голосе сказала она, даже и не пожелав посмотреть на остальные картины.

Открытое ее пренебрежение к живописи и к его творческой деятельности понравилось тогда художнику; он видел в нем юношескую жестокость, избыток жизненных сил. Мнения этой женщины как бы лишний раз подтверждали его собственное убеждение в том, что его искусство не может принести плодов.

Лучика пробудила в нем стремление быть поистине мужчиной и светским человеком: ему хотелось баловать ее, роскошно одевать любимую. Ему уже давно хотелось баловать какую-нибудь женщину, позволить ей взять над собой власть, именно в силу того, что она женщина — женщина молодая и прекрасная. Поверхностность Лучики восхищала и радовала его гораздо больше, чем все серьезные разговоры об искусстве, которые он и его друзья вели в молодости в различных кафе.

— Когда в жизни столько всего, столько женщин, которым не с кем жить, столько роскошных ресторанов, столько разных живописных мест, просто непонятно, как это вы можете терять время на искусство. Пусть этим занимаются всякие калеки, рахитики, чахоточные, но не нормальные, здоровые люди, — говорила Лучика, весело смеясь и показывая свои белые, крепкие зубы.

…Он был твердо намерен развеять чары воспоминаний. Он нуждался в образе женщины с седыми волосами, лицом, изуродованным морщинами, с испорченными зубами, сгорбленной, ворчливой и вульгарной.

С ней он больше не виделся почти десять лет. Знал, что она вышла замуж за владельца кинотеатра «Париж» и живет где-то на Друмул-Серий. Предполагал, что у нее есть и телефон. От одной ее приятельницы, вместе с которой она выступала в труппе Тити Михэйлеску и которая жила еще в их районе, художнику удалось узнать ее адрес. Он изменился, потому что она уже успела развестись с владельцем кинотеатра и выйти замуж за другого.

У него не хватило сил вызвать ее по телефону. Надо сказать, что он несколько раз порывался это сделать, но каждый раз, представляя ее себе на том конце провода, клал трубку на место.

В конце концов, он попросил Сонсонела позвонить Лучике. Убедить Сонсонела было нелегко: идея художника ему совершенно не нравилась.