Теодор Мазилу - Заства

Фактически, сам он не вполне был верен этим принципам и добивался дружбы людей. Даже и свои теории об одиночестве он любил развивать в присутствии других.

Больше всего огорчало господина Рэдулеску незыблемое уважение, которое питал к нему начальник жандармского поста Ефтимие. Да, господин Ефтимие любил и уважал художника. Художник пытался убедить его, что у него совсем иные взгляды на жизнь, что он не антисемит и что немцы проиграют войну. Он даже рассказал жандарму анекдот про Ику [11] Михай Антонеску, министр иностранных дел при фашистском правительстве Иона Антонеску (прим. ред.). и Марию Антонеску, жену маршала. Господин Ефтимие улыбался и поглаживал свой ус: он не верил художнику или не принимал всерьез его слова.

— Да что это вы говорите, господин художник…

После того, как у себя, на жандармском посту, он, бывало, изобьет человека до того, что тот валится замертво в лужу крови, господин Ефтимие шел к художнику опрокинуть с ним по стаканчику и излить перед ним душу, побуждаемый, по всей вероятности, тем странным чувством симпатии, которое нередко испытывают отъявленные негодяи к порядочным, но слабовольным людям.

— Я к вам иду, ну прямо как в церковь. Батюшка у нас человек серьезный, но я ему не доверяю. Святой он человек, но пить совершенно не умеет. А я не доверяю таким, которые не пьют до положения риз… Только человек, любящий выпить, может понять другого, простить чужие грехи… Я вот избил нескольких крестьян из Болинтина так, что их замертво вынесли, — рассказывал Ефтимие, как на духу. — Избил, потому что они утверждали, будто немцы проиграют войну.

Внезапно Ефтимие изменялся в лице.

— А почему я их бил, спрашивается? — свирепо кричал жандармский начальник, будто не он, а художник избивал крестьян. — Чего я их так лупил, что с них кровь текла ручьями? Чего они кричали, а я их по губам хлестал? Почему я их не пожалел: ведь и я сам деревенский? Можете вы мне это объяснить? — спрашивал Ефтимие, все более и более заинтригованный, недоумевая и умоляя художника объяснить ему, откуда в нем берется столько жестокости. — Вот я сам себе задаю вопрос и не могу на него ответить. Просто в толк взять не могу… Ребенком я бы и мухи не обидел. Другие у меня были склонности. А позже изменился я, стал другим человеком…

И господин Ефтимие смотрел в одну точку, тщетно пытаясь объяснить себе суть происшедших в его душе изменений. Но чем больше он над этим задумывался, тем больше росло его недоумение.

— Откуда только берется столько жестокости в таком человеке, как я. Ну, не странно это?

Жандарм казался крайне удивленным тем, что произошло несколько часов назад. Он пытался понять самого себя, нащупать в себе ту пружину, которая вызвала в нем гнев.

— …Никак не могу понять. Вот думаю, думаю и все не понимаю. Как это складывается характер человека? Что влияет на этот склад? Что происходит в глубине души? Какой именно фактор на нее влияет?

Возмущенный тем, что он не в силах проследить за эволюцией своего собственного характера, Ефтимие снова наливал себе стакан «зелененькой»…

— Что-то там должно быть, но никак не разберусь, — вздыхал он, ожидая от художника, чтобы тот полностью раскрыл ему загадку. — Может быть, это властолюбие… Или же своего рода слабость, скрывающаяся под жестокостью, — пробовал он сам ответить на вопрос.

И художник решил объяснить Ефтимие подробно, что в нем произошло, раскрыть жандарму так сильно мучившую его загадку.

Художник переживал момент, когда человек мучительно, остро ощущает потребность жертвы. Он не хотел вспоминать перед смертью улыбку Лучики и усы господина Ефтимие, а нуждался в других основах, других волнениях и поисках, в других друзьях, других воспоминаниях.

Давид был сын евреев, которых сослали в Вапнярку. Мальчик спасся буквально чудом: его не было дома в момент, когда арестовали всю семью. С тех пор он прятался у разных хороших людей, жителей его квартала, и до сих пор избежал ареста. Художник вспомнил о Давиде, почувствовав себя обиженным тем, что мальчик не пришел и к нему, и решил взять его к себе. Принимая это решение, он не мог бы, однако, сказать, о ком он больше думал — о Давиде или о себе.

Свое художественное дарование он распылил, размениваясь на выполнение нелепых торговых вывесок и обнаженных цыганок, которые продавались в подворотнях. Полностью проявить свои способности не сумел и в силу преувеличенной скромности, — пожалуй, даже не скромности, а просто покорности судьбе. С самого же начала он отвел для себя скромное место в мире, признав свою неспособность соревноваться с настоящими, выдающимися артистами. «В конце концов, не все художники гениальны… Ну и что с того? Разве нужны одни шедевры?»

Превосходить он никого не собирался, довольствуясь тем, чем обычно довольствуются все посредственные или бездарные художники: убеждением, что и они приносят пользу и что на основе их скромных, но старательных трудов сможет вырасти настоящий гениальный художник.

Выставлял он всего раз в жизни, а именно на официальной осенней выставке. Полотна его — целая сюита закатов солнца в горах, над морем и озерами — не вызвали энтузиазма, однако, принесли ему единодушное признание таланта. И именно этот заурядный успех, главным образом, перспектива стать одним из тысячи талантливых художников, показались ему гораздо более невыносимыми, чем перспектива полной неудачи. С этого момента он стал испытывать настоящее отвращение ко всему, что называется «нормальным» дарованием. С этой точки зрения, он считал положение неудачника состоянием намного более завидным, чем путь творческой посредственности, видя в нем известного рода стыдливость, деликатность в выражении чувств. Открыто признаваясь в своей неспособности и ничего не предпринимая, он искренне верил, что таким образом приносит свою дань уважения настоящему великому искусству. Положение неудачника не страшило его, так как он был убежден, что оказался в нем лишь благодаря своему возвышенному взгляду на искусство, сознавая в то же время, что для него нетрудно было бы также стать художником с известным престижем.

Со временем эта добросовестная, старательная скромность уступила место пустому, бесплодному тщеславию. Чем больше он сознавал высокое назначение искусства, тем менее работал и в то же время становился тем более требовательным к самому себе и к остальным художникам. Он находил изумительные, смелые темы, строил всевозможные планы, а несколько лет спустя, как бы осуществив все это, уже мечтал о других темах, еще более смелых и еще более обещающих.

Теперь ему уже хотелось превзойти Гойю. Но в минуту, когда в глубине его души созрело это решение, художник ужаснулся: он знал, что больше уже ничего не даст.