Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Что мне делать, Гид? — говорила она. — Ты же знаешь, без папы мне не прожить.

— Успокойся, милая, — отвечал я. — Давай я тебя крепко-крепко обниму. Давай немного помолчим.

С полчаса ее глаза были широко раскрыты, вся она была напряжена, но потом согрелась, расслабилась и уснула. Я пролежал без сна всю ночь, обнимая ее, а она не пошевелилась до самого утра. Когда посветлело и ока проснулась, я по-прежнему обнимал ее. Момент, в который она вспомнила о том, что случилось, я уловил совершенно ясно и испугался, что она снова раскиснет. Только ничего такого не произошло. Она очень серьезно поцеловала меня, потом встала и прибрала волосы. Она так и не заплакала, пока не приехал мой папа и не стал собираться остальной народ.

Последний приличный дождь, похоже, что последний на веки вечные, прошел в начале февраля. За март не выпало ни капли, и к середине апреля пастбища выглядели, как в июле. Погода не прибавляла бодрости духа ни мне, ни папе. В чертовом пекле нужно было кормить скот, а папе такая тяжелая работа была не под силу. Так что я вертелся между засухой и папиной болезнью.

Однажды утром я столкнулся с Эдди. Я подкармливал коров на пастбище Реки. Целый час я драл глотку, чертовы коровы прекрасно меня слышали, но так раскисли от жары, что им было лень шевелиться, чтобы подойти к телеге. Подползло не больше шестидесяти пяти или семидесяти голов. Только я начал их кормить, как из кустов с наглым лаем пулей вылетели три лопоухих пса. Коровы рванули врассыпную. Я слез с телеги, отогнал собак, еще раз собрал в кучу глупых телок, но, будь я проклят, собаки снова их разогнали. Я вскочил в седло, приготовил лассо и погнался за псами. Поймать не поймал, но пару исхлестал до полусмерти. Третий оказался здорово юрким. Возвращаюсь назад к телеге, сматываю лассо, а тут по луту ко мне подгребает Эдди. Я мог бы и сразу догадаться, что собаки его, — в эту пору только ему хватает времени носиться за этими тварями. Он был в старом джемпере цвета хаки, залатанных штанах и брезентовых сапогах, а рожа его не встречалась с бритвой вот уже дней десять, не меньше. Мы оба были в бешенстве. Но начал я все же довольно вежливо:

— Здорово, Эд.

— Черт бы тебя побрал, Фрай, — заорал он. — Ты что сделал с собаками? Где мне их теперь искать? Я гонялся за ними целое утро, а теперь все опять по новой.

— Я тоже за коровами гонялся, а теперь они разбежались, — ответил я. — Твои собаки жрать захотят, так домой прибегут, скажешь нет?

— На хрен они мне дома? — сказал он. — Может, я хочу еще немного поохотиться.

— Слушай, ты… — заявил я. — Мне твои желания до жопы, ясно? Я хочу, чтобы ты со своими псами убрался вон с моего пастбища. А если они еще раз напугают мне стадо, так нежно все не кончится. Они у меня будут ежами срать.

— Эй, готовься, сейчас схлопочешь по заднице, — сказал он.

Я слез с лошади.

— Ну, начинай, — сказал я. — У тебя пожрать есть с собой? А то проголодаешься, пока до дому доберешься.

— Ладно, отдыхай, — сказал он. — А то придется волочь тебя в больницу. Отложим на потом. А ты запомни.

— Не тяни резину, а то состаришься, — сказал я.

— И вот что, — продолжал он. — Оставь в покое мою жену. Даже близко к ней не подходи.

— Кого в покое оставить? — переспросил я.

— Мою жену! — рявкнул он. — Не приближайся, понял?

Меня ударила молния — не быстрая, а медленная-медленная: будто, пронизывая насквозь, вошло огненное сверло. Когда оно достигло пяток, я превратился в настоящий чурбан. И не мог произнести ни бе, ни ме.

— Похоже, ты малость удивлен, — сказал он. — Ну что ж, это тебе урок. Тебе и твоему пердиле-корешу. Мы женаты три недели, и она — настоящий персик. Мы оба в отпаде друг от друга. Никогда у меня не было женщины, у которой бы так от меня ехала крыша. Ну, почему не слышу поздравлений? — он подмигнул и расплылся в улыбке.

Папе становилось все хуже. Хотелось поговорить о нем с Молли, но время, когда это было возможно, ушло навсегда. Пару раз я наведывался к Мейбл Петерс. Приятная она девушка, да толку от нее мало. Она отчаянно хотела за меня замуж, и я сам начал к этому склоняться: хуже, чем есть, все равно не будет, а кто-то ведь должен стряпать и заниматься домом. Я было хотел нанять женщину, но папа не позволил.

Однажды мы с ним отгоняли небольшой гурт скота на Дальнее пастбище. На обратном пути остановились на Бугре передохнуть, и тут у нас произошел разговор. День был хорош, пахло весной, распустились кусты мескита. Папа спешился, чтобы отодрать с себя чертополох, и сказал, что пока ему неохота обратно в седло. Мы присели под дубом и начали говорить. Теперь мне уже нравилось с ним беседовать. Видно, чтобы так получалось, мне нужно было потратить много времени. Мы сидели и видели чуть не полграфства, до самых бугров на Западе над Луковичным ручьем, где кончались отцовские владения.

— Хорошее у меня ранчо, — сказал он. — Это единственное, что меня радует. Лучшей земли нет во всем графстве.

Пожалуй, он был прав. Только я особой радости в этом не видел.

— А еще хорошо, что я поизносился куда больше, чем эта страна. Не хотелось бы состариться в измочаленной стране.

— Ни черта ты не поизносился, — отрезал я. — Ты просто зануда. Полежал бы в больнице немного и поправился бы.

Он помолчал.

— Конечно, паршиво, что она за него вышла, — сказал он, глядя вдаль. — Она будет хорошей женой. И вот что, сын, я тебе скажу: женская любовь, она как утренняя роса, одинаково ложится что на розу, что на кусок дерьма. Будет лучше, если ты ее в себе переборешь.

— Мне теперь не так уж больно, — сказал я. — Только вот какого черта она выбрала такого подонка? Никак не возьму в толк.

— Ну, у нее хватит мозгов, чтобы постоять за себя, — сказал он. — Их у нее куда больше, чем у тебя. Она справится.

— Да нет у нее никаких мозгов, чтобы справиться, — возразил я.

Запах весны поднимался от земли сквозь траву и растекался вместе с легким ветерком. Было жутко, что папа чувствовал себя так плохо в самое лучшее время года.

— Я виноват, что ты не добился своего, — сказал он. — Я всегда тобой командовал. Слишком мало давал тебе воли. А она с пеленок была сама по себе.

— Поехали домой, — сказал я.

Когда мы доехали до гумна, был уже поздний вечер и последние солнечные лучи играли на флюгере. Отец устал. Он выпил немного пахты и пошел спать. Казалось, что наконец-то он обо мне чуть-чуть забеспокоился.

— Ты все же упрям, — сказал он. — А от упрямства происходят большие неприятности.

Следующим утром он меня не разбудил, а когда я спустился вниз, на столе лежала записка.

Дорогой Гид,

Ужасная ночь. Нет смысла терпеть все это.

Пожалуй, отправлюсь я в горы и отпущу своих коней. Знаешь эту песню, она очень старая?