Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Да, тебе так кажется, — сказала она. — Но это не так. Это не так даже сейчас.

— Тогда что значит «весь целиком»? — спросил я.

Я глядел в ее лицо, такое близкое, и мне казалось, что любить сильнее, чем я ее люблю, невозможно. Но ее прохладный взгляд выводил меня из себя. Я был готов ее возненавидеть. Это было ужасно, этого мне совсем не хотелось.

— Ничего, кроме того, чтоб ты меня любил, — сказала она. — И ничего больше. Чтобы были только ты и я. А у тебя в голове то Джонни, то Эми, то ранчо, то твой отец, или что подумают люди, или что правильно, а что нет. Всегда что-то вроде этого. Или ты думаешь о себе и решаешь, сильно ли я тебе нравлюсь. Или просто хочешь со мной лечь. Или тебе нравится думать о том, что я твоя девушка. Это не значит любить. Я это знаю точно.

— Только не тебе об этом говорить, — заявил я, имея в виду ее замужество с Эдди.

— Почему же? Я тебе всегда про это твердила, — сказала она. — К примеру, сейчас ты думаешь не обо мне, а об Эми.

Она улыбнулась и дотронулась до моей щеки, но я уже был вне себя, мне казалось, что лопнули все мои кровяные сосуды, я повалил ее на погреб, прижал и стал целовать. Позже я заметил, что у нее на ноге содрана кожа. Удивительно, как вся она не покрылась синяками. Она отвечала поцелуями на мои поцелуи, это длилось очень долго, и я понимал, что ничего, ничего не получается, — она от меня далеко. Я отпустил ее и посмотрел: она была холодна, а я внутри сжат, как пружина. Я не понимал ничего.

— Молли, что я должен сделать? — спросил я. — Ты чуть не свела меня с ума, понимаешь?

— Мне хотелось бы свести тебя с ума окончательно, — сказала она, прижимая мою руку к груди. Я ощущал, как она дышит.

— Я не знал, что ты такая, — сказал я. — Почему ты хочешь сделать мне больно?

— Ох, Гид, — сказала она со слезами на глазах. — Я не хочу делать тебе больно. Я хочу одного: чтобы ты хоть на секунду вылез из себя, тогда ты сможешь удержать меня. Я больше ничего не хочу.

Она заплакала, а я устыдился своей злости, продолжая злиться по-прежнему. Ну как она могла выйти за Эдди, а потом чего-то еще ожидать от меня? Но мне не хотелось, чтобы она продолжала расстраиваться.

— Я не знаю, как мне сделать то, что ты хочешь, — сказал я. — Я бы сделал, если бы понимал, как.

Она села, вытерла глаза и улыбнулась, а щеки ее все еще были мокры от слез.

— Я знаю, что ты не понимаешь, — сказала она. — Но, может быть, я смогу тебе показать.

Тогда она повела меня в дом, и там, после солнца, было гораздо лучше — прохладно и сумрачно. Я заставил, чтобы она позволила помазать йодом ободранное место у нее на ноге, и йод чертовски ее обжег. Я казался себе полным ничтожеством, раз поднял на нее руку. Но она не сказала ни слова. Я чувствовал себя больным, беспокойным, напряженным, как будто состоял из одних нервов, и тогда она все это вылюбила из меня, как какую-то лихорадку. После того как мы кончили, я еще долго не мог заснуть, не мог спокойно лежать в постели, потому что все еще чувствовал себя виноватым, а она была со мной, я помню ее лицо, — и наконец я заснул и прекрасно спал. Проснулся я, когда солнце светило вовсю, а комната была накалена. Молли, ничем не прикрытая, по-прежнему была рядом и держала мою руку на своей груди.

— Если у тебя получается заснуть, ты хорошо спишь, — сказала она. — Ты за четыре часа ни разу не шелохнулся.

Я притянул ее лицо к себе.

— Я тебя не отпущу, — сказал я. — Я отдам тебе все, что у меня есть. Ты единственная, кто этого стоит. Знать не знаю, чего ты снова связалась с ничтожеством вроде меня, но теперь отступать уже поздно.

Она мотнула головой, смахивая волосы с глаз, но они снова упали, упали мне на лицо. Я пролежал целый час, прислушиваясь к ее дыханию и вдыхая ее запах. Было похоже, что она чем-то очень довольна. Хоть как-то мне удалось угодить ей, моей загадке. Солнце двигалось, его лучи переехали на нашу постель, мы лежали прямо в них, и тучи крохотных пылинок плясали над нами.

— Клянусь, ты пахнешь тыквой, Молли, — сказал я. — Никогда раньше этого не замечал.

— Может, раньше я пахла по-другому, — сказала она. — Я помираю с голода. Лежи, а я придумаю, чего поесть.

Я тоже был голоден, но не так, чтобы вставать. Никогда я не чувствовал себя так сладко и лениво. Остаться бы тут, в этой комнате, на парочку месяцев. Весь народ просто на уши встал бы. Молли вылезла из постели и собирала волосы, стоя у кровати, а солнечный луч упал прямо на ее живот.

— Ты просто картинка, — сказал я.

Она усмехнулась и натянула джинсы. Видно, я снова задремал. А когда открыл глаза, она сидела на кровати, скрестив ноги, и ела хлеб, запивая пахтой. Кроме джинсов, на ней ничего не было. Рядом на стуле стояла еда для меня: хлеб и пара кусков холодной курицы. Еда долго не продержалась. Когда мы поели, вся постель оказалась в крошках, а на верхней губе Молли красовалось пятнышко пахты. Я стер ее углом простыни. Я хотел, чтобы мы снова легли, но было так много крошек, что из этого ничего не получилось, мы оба встали, я натянул штаны, и мы перешли в гостиную, устроились на диване и немного поговорили, обнявшись.

— Когда я сюда ехал, то хотел задать тебе кучу вопросов, — сказал я. — Почему ты за него вышла, и тому подобное. Но вопросы я забыл, а если которые и помню, так ответы мне не интересны. Как ты думаешь, почему?

— Из-за меня, наверное, — сказала она.

Она где-то нашла леденец на палочке и теперь его посасывала, прильнув к моей руке. Она по-прежнему была в одних джинсах, совершенно расслабленная и в прекрасном настроении. Когда мы изредка целовались, к вкусу ее губ примешивался леденец.

— Я хочу, чтобы мы решили одно, Молли. Что нам делать с теми людьми, с которыми мы связаны, женаты? Ты хочешь, чтобы мы с тобой куда-нибудь уехали, или как?

— Ты хочешь уехать? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Это не для меня.

— Я рада, — сказала она. — Потому что я никуда не поехала бы. Я хочу всегда жить в этом доме.

Мы расстелили одеяло, вытянулись на полу в гостиной и пролежали так до самой темноты. Я не мог решиться ехать домой, а она меня не подгоняла.

— Гид, теперь я хочу родить ребенка, — сказала она. — Я уверена, из тебя получится отличный папочка.

— Боже милосердный, — сказал я.

В комнате стоял полумрак. Ее голова лежала у меня на груди. Не очень-то далеко мы отрывались друг от друга в этот день. Наверное, прежде она чувствовала себя такой же одинокой, как и я.

— Ты странная женщина, — сказал я. — Почему ты не хочешь, чтобы отцом ребенка был твой муж?

— Ох, Гид, — сказала она. — Какой из него отец? Во всяком случае, не такой хороший, как ты. Ты ведь не против, правда? — спросила она очень серьезно. — Я имею в виду, чтобы у нас с тобой был ребенок. Конечно, он будет числиться ребенком Эдди, и знать правду будем только мы с тобой и ребенок.