Ларри Макмертри - Покидая Шайенн

— Господи, помилуй, — сказала она. — Это точно? Что же мне теперь делать?

Она бросила трубку. Говорят, с ней случилась истерика.

И тут все нити управления выпали из моих рук. Мне больше незачем было оставаться здесь. Но уйти было трудно, казалось, что я не должен оставлять его одного. Я начал думать, что же он хотел, чтобы я сделал на ранчо в ближайшие два-три дня. Потом понял, что все равно нужно уходить, делать мне здесь больше нечего. Медики не обращали на меня никакого внимания, а запах больницы был отвратителен.

Я поехал к Молли. Уже совсем стемнело. Она вышла во двор меня встретить, и я ей все сказал, и она заплакала прямо у ворот. Весть ее подкосила. Потом мы съездили на ранчо, и она повела машину Гида в город, а я ехал позади в пикапе. Машину мы оставили у Бака. Когда мы вернулись обратно к Молли домой, она уже почти не плакала.

— Что ж, пошли варить кофе, — сказала она. — Ты ведь останешься со мной на ночь, правда?

— Да, — сказал я.

В эту печальную ночь мы не сказали друг другу и пятнадцати слов и выпили очень много кофе.

— Знаешь, той ночью, когда пришла весть о Джимми, мы с Гидом играли в домино, — сказала она.

— Хочешь сыграть? — спросил я.

— О, Господи, нет, конечно, — сказала она. — Нет, лучше не надо.

Впервые за три или четыре года я опять ночевал у Молли. Она сходила в ванную и надела белую ночную рубашку, а я лег в постель. Мы пролежали на спине без сна часа полтора, я держал ее за руку. Молли изредка всхлипывала.

— Вот был парень, — сказал я. — Такого поискать. Помнишь, он подарил мне седло? Самое дорогое седло из тех, что делали в Талии. И в тот самый день, когда он мне его подарил, мы с ним подрались, крепко подрались. Из-за тебя, похоже.

Наверное, Молли было хуже, чем мне. Мы лежали в том самом доме, в той самой спальне, где они провели вместе столько времени. Даже невозможно себе представить, о чем она сейчас вспоминала. Наверное, для нее он заполнял собой весь дом.

— Гид был мой любимчик, — сказала она.

Потом я заснул, а удалось ли ей — не знаю.

Утром случилось невероятное. Ночью во сне я перевернулся, положил руку Молли на живот и уткнулся лицом в ее волосы. Когда я проснулся и открыл глаза, она глядела прямо на меня. Под глазами — черные круги, но на лице светится еле заметная улыбка. Непонятно, в чем дело, но потом гляжу на самого себя. Ого! В моем возрасте, да еще в такое утро. То-то она так на меня глядит. Смущаюсь.

— Надо же, — говорю, а что тут еще скажешь.

Но она улыбается и жмет мою руку.

— Первый раз в жизни я вижу, как ты смущаешься, — говорит она. — Шестьдесят два года этого ждала.

— Да не из-за этого я, — говорю. — Не впервой, стоит только на тебя глянуть. Ты до сих пор очень красивая. Я из-за Гида смущаюсь.

— Не нужно, — говорит она. — Это природа, а она не знает, что такое уважение. Даже если нам будет по сто лет, не смей смущаться.

Потом ее улыбка становится грустной, и на мгновение она превращается в двадцатилетнюю.

— И нельзя тратить все это попусту, — говорит она.

— Ты необыкновенная женщина, Молли. Но тратить-то нечего, — говорю. — Раз старина Гид этого не может, то и я не буду. Как тебе такая мысль?

— Дурость вроде этой сказал бы и он, — отвечает она. — Только, слава Богу, ты не будешь за нее так упорно, как он, держаться.

Она подкатилась ко мне, обняла и целый час проплакала. Пришлось встать, чтобы найти салфетки.

Когда я приехал к Молли через неделю после похорон, она была в огороде и не слышала машины. Я постоял у ворот, глядя на нее. Она ползала на коленях, вытаскивая луковицы и складывая их в передник.

— По-моему, ты глохнешь, — сказал я, подходя к ней. — Любой подкрадется к тебе незаметно.

Она радостно улыбнулась.

— Подержи-ка лук, — сказала она.

— Пошли на кухню, — сказал я. — Там попрохладней и можно чего-нибудь съесть.

Но она повела меня на крыльцо.

— Поешь здесь, — сказала она. — Но видишь ли, есть только холодный картофельный пирог, а ты его не любишь. Я тебя сегодня не ждала.

— Вообще-то я люблю пироги, — сказал я. — Причем, заметь, двух сортов — горячие и холодные. Так что тащи.

Мы поели пирога, и она принесла кофе.

— Ну вот, я собрался, — сказал я. — Завтра, наверное, перееду.

Меня, конечно же, уволили, и я возвращался в наш старый семейный дом за три мили отсюда.

— Так уж им не терпится, — сказала она.

— Да нет, они не торопят, — сказал я. — Просто барахла немного, так что тянуть нечего.

Мы поговорили о Гиде, о его завещании, о разном другом. Гид завещал мне старый пикап и тысячу акров земли — ему хотелось, чтобы я хоть немного разбогател. Получилось, что я хорошо устроился в старости — от отца у меня оставалась тоже пара кусков земли. Мейбл и Вилли очень переживали по поводу этой тысячи акров, им казалось, что мне хватит и старого пикапа. Молли он оставил только старые карманные часы своего отца. Наверное, догадывался: завещай он ей что-нибудь посерьезнее, Мейбл все равно отсудит. И Молли была довольна.

Взошла молодая луна размером с баскетбольный мяч, и разговор иссяк. Лицо Молли казалось усталым, да и я тоже устал. Она отнесла в дом тарелку из-под пирога и вернулась. Мы пошли к пикапу. Луна светила так ярко, что было хорошо видно кур, рассевшихся на крыше курятника.

Я думал о важном, но никак не мог начать разговор. Мне казалось, что я должен предложить Молли, ради нашего прошлого, выйти за меня замуж. Но не знал, хочет ли этого она, и даже — хочу ли я сам, ведь нам и так жилось неплохо. Наконец я собрался с духом и обнял ее за талию.

— Ну, а как ты думаешь — может, нам с тобой пожениться? — сказал я.

— Думаю, мы с тобой из разной глины, милый, — сказала она. — Но все равно — я тебе благодарна, спасибо, что предложил.

Я почувствовал облегчение, грустное облегчение.

— Я немного припозднился со сватовством, — сказал я. — Нужно было это делать лет сорок назад.

— Мы хорошо прожили эти годы, — сказала она. — Остальное не так важно, пусть хоть весь мир думает иначе.

— Ты скучаешь по Гиду? — спросил я. — Никогда не думал, что буду так скучать по этому упрямцу.

— Да, — сказала она.

— Молли, только из любопытства, — сказал я, — если бы он был жив, вы бы съехались?

Она вытащила из кармана моих штанов носовой платок и понюхала, чтобы проверить, чистый ли он. Оставила, чтобы постирать.

— Да, мы так решили, — сказала она. — Но решали мы это раз тридцать. Похоже, еще пара лет, и мне удалось бы так усыпить его совесть и укрепить волю, чтобы он остался.

Мы помолчали.

— Знаешь, ты его беспокоил не меньше, чем Мейбл, — сказала она. — Он все твердил, что съезжаться нечестно по отношению к тебе.

Она долго смотрела на меня.

— Меня это доставало, — сказала она. — Тошнило оттого, что он нервничал, когда ты был рядом. Наверное, ты замечал.