Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

«Старая карга», — шипел я.

— Не улечу! — неожиданно чётко и ясно сказала птица.

«Утопить бы её», — подумал я.

И пошёл к старому парковому пруду.

Парк тот был бывшей загородной графской усадьбой. Аллеи в ограде стриженых в ровную линию кустов лучами расходились от клумбы, укрытой фиолетово-жёлтым ковром поникших от сухих ноябрьских морозов цветов. Аллеи переходили одна в другую, лишь изредка прерываясь пересекавшими их узкими асфальтовыми дорожками и извилистыми тропинками, покрытыми зелёно-жёлтой, схваченной утренним инеем листвой.

Листья хрустели и ломались под подошвами, и иногда казалось, будто я иду по тонкому, битому в узорчатые осколки стеклу.

Минут через пять лапы у птицы стали слабеть и подрагивать. То ли стала она уставать, пытаясь удержаться на неровно прыгающем моём плече, то ли осенний холод добрался и до неё.

— Замёрзла? Устала? — с надеждой спросил я. — Может, ну меня на хрен? Полетела бы в тёплые края? Тебе же загранпаспорт не нужен. Махнула бы куда-нибудь в Египет. Или в Тунис. А то и к Индийскому океану. Там хорошо, всегда тепло. Жратвы навалом…

— Нечего мне тут сказки рассказывать! — возмущённо воскликнула птица. — Отделаться от меня хочешь?! Ладно, хоти дальше! Пробуй!

И она издала звук, похожий на сдавленное, булькающее карканье. Словно истошно вопящую ворону макнули в бочку с водой.

Да, в бочку…

На мгновение мне даже послышался отзвук странного, отдающего металлом эха.

— Но не выйдет! Я — умная птичка! Умная! Я всё знаю! Я больше тебя знаю!

Нет, теперь я уже ясно слышал — половинки её клюва при каждом выкрике бились друг о друга с отчётливым, протяжным металлическим звоном.

Эта тварь почуяла недоброе и вновь стала меняться.

То ли росла, то ли…

— Нет там жратвы! Всё с собой везти надо! А в Индии по воронам из ружей стреляют! Я сама видела. По телевизору! Погубить меня хочешь, ирод?!

Она клюнула меня в ухо.

Бог ты мой, какой же прочный стал у неё клюв!

И сама она… Стала как будто тяжелее. Не выросла, нет! Если бы только выросла!

Она менялась! Она становилась другой.

— Мир не меняется, — проворчала птица.

Я качнулся, потеряв равновесие на промёрзшей насквозь, полированной ветром луже — и птица, балансируя, подпрыгнула, взмахнула коротко лязгнувшими крыльями.

И самый кончик махового пера бритвой рассёк мне мочку уха.

— Сука! — вскрикнул я и остановился.

Она стала очень, очень опасной. Её нельзя было нести на себе и дальше.

А если следующим взмахом она перережет мне горло?

Я потрогал разрез и лизнул посолоневшие кончики пальцев.

Старичок в тёплой пуховой куртке, что сидел на скамейке шагах в десяти от того места, где я остановился, вздрогнул и искоса посмотрел на меня.

— Людей вот пугаешь, — укоризненно заметила птица. — Ругаешься опять-таки…

— Слезай! — закричал я. — Немедленно!

Старичок, кряхтя, встал (довольно быстро для его возраста), подхватил упавшую со скамейки тросточку и, пробормотав: «Житья от них не стало…», побрёл прочь.

— Вот и распугал всех, — удовлетворённо заметила птица. — И остались мы с тобой одни. А кто ещё тебя выдержит? Кому ты нужен?

— Слезай, — повторил я.

Но уже гораздо тише. Почти шёпотом.

— Не понесу тебя дальше.

— Я-то слезу, — ворчливо ответила птица. — Только напрасно ты так. Я ведь тоже заметила, что у тебя кровь из уха капает. Только ведь я ни при чём. Совсем ни при чём. Страдаю без вины…

— Уж не пиздел бы, мутант в перьях!

Наглая ложь этой твари снова вывела меня из себя.

И я опять сорвался на крик.

— Я что, совсем уже, по-твоему, ничего не соображаю?! Кто сейчас крыльями махал? Кто мне ухо задел? Воробышек клюнул на лету? Или, может, я сам себе мочку порвал?

— Сам себе, — сказала птица.

И, цепляясь когтями за куртку, тяжестью своей стягивая её назад, по спине поползла вниз. Добралась до пояса, замерла на мгновение (я, конечно, не мог этого видеть, но готов поклясться — в это мгновение она замерла в нерешительности, может быть даже во внезапно охватившем её испуге, и смотрела вниз, оценивая расстояние до земли), и потом, несильно оттолкнувшись от меня лапами, спрыгнула вниз.

Боже мой, и с каким же грохотом упала она!

Словно на асфальт уронили мешок, набитый обрезками чугунных труб.

— Сам себе ты ухо и порезал…

Она как будто и связки себе повредила при падении.

Голос у неё стал скрипучий и монотонный. Слова она произносила с трудом, будто продавливала воздух сквозь искривившееся, насквозь проржавевшее горло.

Этот новый её голос настолько поразил меня, что вспыхнувшая было ярость мгновенно прошла, и я повернулся, чтобы посмотреть, что же ещё так неожиданно изменилось в ней… и насколько стала она опасна теперь.

— Порезал… Сам порезал. Когда брился. Сегодня утром.

Да, она ещё немного подросла. Теперь она была сантиметров сорок в высоту. Едва ли я смог бы носить её на плече.

Но главное — не рост. Нет, совсем не рост.

— Ты стоял в ванной комнате и размахивал бритвой. И ругался с кем-то. Может быть, с самим собой. Ты не замечаешь за собой такую странную привычку — ругаться с самим собой? А вот я за тобой это замечаю. Ты орал, брызгал слюной. Потом весьма неосторожно взмахнул рукой…

Она стала металлической! Черт возьми, она стала металлической!

Что это за металл? Железо, сталь или какой-нибудь диковинный, неведомый науке сплав, подогреть который до булькающей массы можно разве что в адской печке?

Тяжёлые перья её, гнетущего взор серо-стального цвета, отчётливо позвякивали при каждом её движении. По кончикам их и изгибам бежали тусклые отблески сонного ноябрьского солнца. Былое разноцветие её окраса бесследно исчезло. И только самые кончики крыльев, словно подпаленные, окрашены были в цвет сине-чёрной окалины.

Глаза птицы, яростные и бесчувственно-мёртвые, алые, словно пламенем подсвеченные изнутри, без зрачков и радужной оболочки, наполненные одним лишь огненным этим цветом, были неподвижны. Ни чувств, ни мыслей, ни даже безумия. Только огонь, всепожирающий, всенаполняющий огонь был в них.

И больше ничего.

Клюв её раздался вширь и походил теперь на уродливый, искривлённый механической ухмылкой рот, уголки которого едва не смыкались у неё на затылке, отчего при каждом её хрипло-звенящем, клокочущем выкрике казалось, будто птица, скалясь, выкрикивает какие-то издевательства.

А на лапах… Вот ведь мерзость! И когда успели?..

…Отрасли у неё пальцы с обломанными, грязными ногтями. Пальцы успели уже посинеть от холода (прежними-то птичьими лапами куда проще было ходить по промёрзшей земле), и птица, поочерёдно поднимая лапы, грела их, сжимая в кулаки.

— …И задел своё ухо. Ты в этом виноват! Только ты и никто другой! И снова валишь всё на меня? Не позволю!