Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— А ты ведь изменилась, — прошептал я, боком, потихоньку (чтобы не спугнуть) подбираясь к птице.

Теперь-то я твёрдо и окончательно решил, что утоплю её. Обязательно утоплю!

Её уже нельзя оставлять в живых.

Она убьёт меня! У меня уже не оставалось никаких сомнений, что она непременно убьёт меня, если я не убью её.

Прямо сейчас!

Схватить её. И тащить. И бросить в пруд!

Она стала гораздо тяжелее. Она теперь — из металла!

Не выплывет.

— Да, — гордо сказала птица.

И хлопнула крыльями так сильно, что белые искры вылетели из-под них и посыпались на асфальт.

— Вот! Смотри! Красиво? А звук какой! Ты никогда не называл меня по имени?

— Мне плевать на твоё имя, — ответил я и ещё на полшага придвинулся к ней.

— Теперь называй! Только по имени! И больше никак! Меня зовут Железная Птица!

— Очень приятно, — прошептал я.

И, прыгнув вперёд, упал животом на железную тварь, прижав её к земле.

— А железо-то от воды ржавеет, — злорадно произнёс я, плотнее придавливая барахтающуюся птицу к земле.

— По… жалеешь! — скрипнула птица.

Хорошо, что она не могла сейчас ударить меня клювом.

Теперь каждый такой удар мог быть для меня смертельным.

Мне десять лет.

Перемена, школьный туалет.

Старшеклассник… кажется, из 7-го «Б». Он стоит у унитаза с полуспущенными брюками, мочится неспешно, неторопливо, насвистывая еле слышно какую-то песенку, мотив которой я так и не смог узнать.

Что-то знакомое, эстрадное. Такая лёгкая, прилипчивая мелодия.

Я так и не смог изгнать её из своей памяти, эту липкую, неотвязную мелодию. Каждый раз, когда голова моя начинает болеть, каждый раз, когда голова моя начинает стремительно тяжелеть, наливаясь густой и горячей кровью, и клониться к земле; каждый раз, когда веки мои начинают часто и мелко дрожать и глаза затягивает серым туманом — я слышу эту мелодию, этот свист; свист всё громче, слышу его, он нарастает, я не выдерживаю, я подхватываю его, я пытаюсь напеть эту неведомую мне песню, пытаюсь отыскать в памяти слова её, хотя и знаю точно, что их там нет.

Я до сих пор не знаю, что же это за песня.

Но она почему-то не отпускает меня. Не оставляет в покое.

Как и картины того дня… Они тоже со мной.

Старшеклассника зовут Леонид. Вернее, он сам себя так называет. Его ровесники называюе его — «Лёнька». Или «Лёня».

А ещё — «рыжий», хотя он не совсем рыжий. Я помню: у него скорее светло-каштановые волосы. Разве только чуть тронутые рыжиной. Да и заметно это было лишь в ясный, солнечный день.

Похоже, Лёня за урок успел накопить много мочи.

Он почему-то не спешит расставаться с ней.

Внезапно журчание прекращается.

Не затёгивая брюк и даже не поднимая их, Лёня поворачивается ко мне.

— Ждёшь? — спрашивает он.

И усмехается, едва заметно.

Конечно, жду. Он же сказал стоять и ждать. Я и не знал, чего именно. Но покорно стоял и ждал.

Я киваю в ответ.

— Правильно, — удовлетворённо замечает Лёня.

И добавляет:

— Старших нужно слушаться. Так тебя отец воспитывает?

Тревога поднимается в моей душе. Разговоры, в которых хотя бы мельком упоминается мой отец, мне вообще неприятны, а уж тут, в такой обстановке, да ещё и этим гадом Лёнькой…

К чему он?

Не по себе. Страх нарастает, он настолько силён, что вызвает тошноту.

В слюне привкус меди, я с трудом могу глотать.

— Хорошо он тебя воспитывает?

Лёнька проводит ладонью по паху и стряхивает на меня мочу. На правой щеке я чувствую медленно сползащую по ней каплю.

— Козёл он, твой папаша! — с радостной улыбкой произносит Лёнька.

И пальцем показывает на оттопыренный карман школьной куртки.

— Сам мне вчера полтинник дал!

Лёнька фыркает, всхлипывает от восторга, выбрасывая фонтан слюны — и серебристые капли плывут в полутёмном воздухе школьной уборной.

— Мудила, правда? Пьяный, блин, зараза! Еле ходит, козлина, а всё туда же! Бабки раздаёт… Дебил у тебя папаша, точно тебе говорю! А ещё и раком болен!

Я почти не слышу его. Туман перед глазами густеет. Я с трудом борюсь с нарастающим нервным кашлем, спазмы сдавливают горло.

— Он… — еле произношу я, — он… людей… очень любит. Он не может…

Перехватывает дыхание. Я замолкаю.

— Чего?

Ленькин смех обрывается. Так резко, что последний звук похож уже не всхлип, а на взвизг. Истеричный, почти собачий взвизг.

— Чего? — повторяет он.

В голосе его звучит издёвка. И ещё — угроза.

— Любит, стало быть?

Лёнька поворачивается к унитазу и смачно сплёвывает.

— Это, стало быть, так он тебя, мудака, воспитывает… Сам лошара гнилая, и сынка такого же слепил, уродина…

Он что-то шепчет себе под нос. Шёпот его становится резким, свистящим, переходя временами в шипение.

— Так, значит…

Он манит меня пальцем.

— Сюда подойди. Да ближе! Ближе, кому сказал!

Крик его неожидан для меня. Я вздрагиваю. Подхожу к нему.

— Слышь, — внезапно охрипшим голосом произносит Лёнька, — я тоже людей люблю. Учить люблю такиз козлов как ты! Понял, гнида? Жизни учить! Ты мне ещё спасибо скажешь! Сука!

Он ладонью хватает меня за затылок. Второй рукою бьёт в солнечное сплетение. И резко наклоняет вперёд.

Я теряю равновесие. Падаю. Зубами и верхней губой бьюсь о край унитаза. Выкашливаю слюну и сплёвываю к унитаз кровь и мелкие осколки зубов.

— Это тоже подарок, — с непонятной мне яростью произносит Лёнька.

Он ставит согнутое колено мне на спину, придавливая к унитазу.

— У меня и для тебя кое-что осталось. Получай, гадёныш!

Тёплая струя льётся мне на затылок. Моча стекает по щекам, сквозь распушие губы затекает в рот. Солёный вкус мочи смешивается с кисло-солёным вкусом крови.

— Нравится? — шепчет Лёнька.

Я цепляюсь пальцами за край унитаза и не могу, не решаюсь оттолкнуться от него.

Потому что знаю: может быть и хуже. Куда хуже.

Это ещё не предел.

Лёнька медленно и с явным наслаждением (я не видел его лица, но поклясться готов, что в этот момент он блаженно жмурился и улыбался, запрокидывая голову) стряхивал мне на голову последние капли.

Потом, отпустив меня, отошёл в сторону, поднимая и застёгивая штаны.

Я продолжал стоять на коленях перед унитазом, низко опустив голову. Капли падают на пол. Волосы мокрыми прядями закрывают лоб.

Кожа на щеках горит и чешется, будто по ней стекала не моча, а едва разведённая кислота.

— Привыкай к жизни, чмошник, — произносит Лёнька.

И, подойдя ближе ко мне, тихо добавляет:

— Людей уважать надо. Понял? Меня вот уважают… У меня семья правильная, и сам я пацан правильный. Работаем, слышь, не покладая рук. И живём по-людски. А ты, урод? Давно на себя в зеркало смотрел?

Я снова сплёвываю в унитаз натёкшую с губ кровь.

— Смотрел? — громче повторяет Лёнька.