Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Расходятся створки дверей.

Белый, с чёрными пятнами, снег, сметённый с дороги и сваленный в кривой, подтаявший сугроб.

Коричневые лужи с подтаявшей, склизкой, вчерашней кашей глины и песка с ледяною крошкой.

Машины идут потоком. Брызги летят за ограждение. Словно липкие плевки — мне под ноги.

Приехал, стало быть?

«Такси… Кому такси? Недорого».

«До центра доброшу. Кому такси?»

У меня две тысячи долларов. По меркам прежней моей жизни — большие деньги. Просто огромные! Честно говоря, никогда ещё я не носил в кармане такую большую сумму…

«Дай проехать! Чего встал?»

Тележка с грохотом катит мимо.

«Такси…»

И ещё — тридцать рублей и проездной на метро. Хватит, чтобы добраться до дома.

Демон жадности? Нет, мне наплевать на деньги. Я не экономлю. Мне просто жалко тратить безмерные богатства, спасительную мою благодать на какого-то таксиста.

Всего один человек?

Я спешу! Спешу!

Именно поэтому я отойду от здания аэропорта и сяду в автобус.

Там больше людей.

Спаситель не должен медлить! Не имеет права!

Мой новый мир уже здесь.

— Вы не на маршрутку стоите? За вами очередь занимали?

Я поворачиваюсь к женщине, задавшей мне этот вопрос.

Длинное бежевое пальто. Остроносые светлые сапожки. Блондинка. Глаза, кажется, серые… Припухшие веки. Сонное лицо. На губах помада, похоже, ещё со вчерашнего дня. Голос усталый. Безразличие.

Все вокруг меня — такие.

Сонные, раздражённые…

Как же приятно ощущать свою власть, великую, безграничную власть над мятыми этими куклами!

Я наклоняюсь к ней. Близко, очень близко.

И шепчу, в самое ухо:

— Нет, мадам. Здесь вы первая.

Нелепые лапы с растопыренными, дрожащими на морозе пальцами.

— Люди!

Перья её порвали мне куртку и свитер. И режут живот.

Давным-давно, в детстве, поймал я голубя на крыше блочного, серого, девятиэтажного дома. Люк на крышу, запертый обычно на массивный висячий замок, в тот день был открыт. Я не любил голубей.

Я тащил гадившую от страха птицу вниз. Мне хотелось вынести его во двор, облить ацетоном и поджечь.

Бутылка с ацетоном была у меня дома. Под ванной.

Хороший растворитель для краски и лака. Но такой ужасный запах!

Голубя я спрятал под рубашку. Мне не хотелось, чтобы кто-то увидел меня с голубем в руках. Могли бы спросить, зачем он нужен мне. А потом… Мальчишки бы — отобрали. Взрослые…

Может быть, просто открутили бы голову птице. Или заставили бы выпустить.

Не знаю, отчего мне так хотелось убить его. Не просто убить — непременно сжечь.

Когда я был маленький, я любил Бога.

— Люди! Требую вашего внимания!

Я думал, что весь мир населён добрыми и забавными живыми игрушками. Тёплыми игрушками, которые ломаются лишь для того, чтобы развлечь друг-друга.

Но голубей я ненавидел! Их глаза, оранжево-карие пуговицы, маленькие тупые головы, холодный помёт, что щедро кидали они на ограждение балкона — всё это явно доказывало то, что игрушки эти вовсе не добрые, не милые и, главное, абсолютно в этом мире лишние.

Но тогда, в тот день, я нашёл способ извлечь радость даже из них!

Этот голубь бился у меня под рубашкой. Но он не царапал мне живот!

— Требую вашего внимания! — с мегафонным звоном заорала Железная Птица и, изогнувшись, попыталась клюнуть меня в локоть. — Граждане! Братья и сёстры! Дети Господа нашего! Сейчас, прямо здесь и прямо на ваших глазах, произойдёт мерзкое и отвратительное злодеяние!

— Зря стараешься, — прошептал я. — Всё равно, кроме меня, никто тебя не слышит. И я тебя скоро слушать не буду. Вон уже, и пруд виден…

И в самом деле (нет, не врал я ей, не врал) за белыми от инея, прореженными ветром кустами сирени, там, где тропинка срывалась с откоса жёлтого глинистого берега, зябкой рябью подрагивала тёмная вода паркового пруда.

Птица тоже его увидела, и могила такая показалась ей страшной.

— Лёд! Вода ледяная! И чёрная!

— Молчи…

Я прибавил шаг.

— Люди! Ещё есть время! Ещё не поздно предотвратить это преступление! Ведь сейчас, средь бела дня, на глазах у женщин и, хотелось бы подчеркнуть, детей…

— Где ты тут детей видишь, дрянь лживая?

— …Маленькую, слабую, беззащитную птицу бросят в холодный, глубокий пруд! И вода поглотит меня, и волны сомкнутся над моей головой. Бедная я, несчастная! Неужели вы не видите, что под железными моими перьями бьётся тёплое, нежное, доброе, такое открытое миру сердце, которое вмиг остановится в бездонной этой пучине, сжатое холодными и безжалостными тисками ужаса?!

— Там глубина — по пояс. Но тебе хватит, — заметил я. — Тебе бы в балагане выступать… Или в метро милостыню просить.

— Остановите же его! — продолжала истошно вопить птица. — Скажите ему, что он не прав! Нет, не я он, он, этот психопат, этот маньяк, ненавидящий всё живое на земле, именно он должен броситься в пруд и исполнить таким образом свой священный долг перед человечеством!

— Не дождёшься! — выкрикнул я, внезапно потеряв терпение и не в силах больше выносить истошные вопли птицы и боль от наносимых ею ран. — Я исполню? Долг? Да, тебе только этого и хочется! Для этого ты ко мне и прицепилась — до самого конца меня довести. Кто тебя подослал? Добрые люди? Говори! Всем хочется, чтобы я сдох. Слишком просто! Слишком это просто — не замечать меня.

— Кому ты ну!..

— Себе! А ты кто такая?! А вы все кто такие? Все только притворяются, что живут. Все только притворяются, что умеют говорить. А слов нет! Их давно уже нет! Сотни лет все бродят, шатаются, шляются туда-сюда у меня перед глазами…

Я остановился.

Крутой спуск и тропинка вниз.

Берёза мерзла на откосе, зябко поджимая ветки с шелестящими обрывками серых, сморщившихся от холода листьев, словно куталась, укрывалась от пронизывающего ветра в старую, залатанную, почти уже не греющую шаль.

Боком, с трудом удерживая равновесие, спустился я по тропинке вниз.

Вода была совсем близко. Там, где тёмный язык глины вдавался в узкую песчаную полосу, схваченную облизанным волнами льдом, там я стоял и держал Железную Птицу за широко разведённые крылья на вытянутых руках.

Мальчик, выгуливавший флегматичного дога у пруда, смотрел на меня, широко открыв рот.

Ну да, не каждый же день на его глазах топили таких невиданных в нормальном мире тварей.

Собака его, словно почуяв что-то неладное, подбежала ко мне, обнюхала мои ботинки…

— Собака — и то умнее тебя, — ворчливо заметила птица.

…и, чихнув, отошла в сторону.

— Филимон, ко мне! — крикнул мальчишка.

Пёс явно не хотел уходить. Он, фыркая, нюхал песок и косился на меня, словно решая, стоит ли оставить ему меня в покое, или лучше на всякий случай укусить.

— Филимон, кому я сказал!