Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

— Ничего у тебя не выйдет! — нагло заявила птица. — Я сейчас такой крик, такой гам подниму — сюда со всего парка собаки сбегутся.

— Ничего, — ответил я. — Можно и в сторону отойти. Берег большой, тебе места хватит.

Я отошёл в сторону. Метра на три. Пёс поднял голову…

— Филимон!

… порычав немного, развернулся и побежал к хозяину.

— Накося, выкуси! — торжественно заявил я и снова поднял птицу над водой.

Если бы раньше она так отчаянно не доводила меня, если бы один вид её не ассоциировался у меня с тупой, насквозь сверлящей голову болью, если бы не была эта гадина в последнее время верным и вечным спутником всех моих ночных кошмаров, если бы не извела она меня так сильно и так умело, и если бы сил и самообладания было у меня хоть немного больше, так, чтобы каждый вдох скупо не тратить на ненависть, а оставить ещё немного для смеха — то вид этой схваченной за крылья, бессильно повисшей на руках моих птицы, с болтающимися, дрожащими, скрюченными холодом руками-лапами, с непробиваемо-наглой и тупой физиономией (у обычных-то, никому не делающих зла птиц никакой физиономии, пожалуй, и нет, но у этой была — и какая!), с взъерошенными, отблёскивающими на солнце перьями, что делали её теперь отчасти похожими на диковинного мутанта-дикообраза, весь этот нагло-нелепый и пародийно-трагичный вид её мог бы вызвать у меня лишь смех, судорожный, неудержимый смех, переходящий в истерику.

Но тогда я уже не мог, не в состоянии был смеяться и даже воспринимать, видеть, хоть краешком замутнённого усталостью сознания осознать скрытый в порче моей абсурд и враз сделавшуюся видимой нелепость моих страданий.

Но если бы и понял…

Что тогда? Разве мог я придумать тогда лечение для себя?

То лечение, которое меня спасло?

Нет, я ещё не был готов. Мне ещё предстояло…

Дверь ещё не была открыта.

Я сделал глубокий вдох.

«Раз, два!..»

На «три» надо было швырнуть её подальше. Чтобы не выплыла!

— Отойдите от воды! Пожалуйста!

Женский голос. Взволнованный, отрывистый, резкий. Звук, похожий на вскрик.

Я замер.

Кто это?

Она стояла за моей спиной, смотрела на меня и просила отойти от воды. Просила или… требовала?

— Отойдите, я прошу!

Просила! Просила меня отойти от воды.

Неужели кто-то ещё боялся за меня? Неужели кому-то было не всё равно, подвергаю ли я себя опасности, проделывая странные манипуляции на краю старого паркового пруда или нет?

Возможно, она решила, что мне нужна помощь.

Странно!

Помощь… Нет, помощь нужна не мне, а этой…

— Между прочим, — ядовитым и высокомерным тоном заметила Железная Птица, — я тяжёлая. Ты уже устал меня держать на вытянутых руках. А сейчас появился свидетель… Кстати, девушка, как вас зовут?

— Как вас зовут… — механически повторил я (совсем уже смутившись и смешавшись от внезапного появления этого… этой… как назвать? свидетельницы? в общем, мне всегда было трудно, дьявольски трудно общаться с людьми, просто разговаривать с ними, даже смотреть на них… даже в самых обычных обстоятельствах, а тут… смотрел вверх — и верхушки деревьев вдруг закрутились каруселью… я спросил…).

— Что?

— Как зовут…

— Боже мой, да отойдите же от воды! У вас уже ноги по льду скользят!

Птица, извернувшись, неожиданно клюнула меня в руку, пробив насквозь куртку.

Я застонал и, покачнувшись, потерял равновесие (и впрямь гладкие подошвы не по сезону надетых летних ботинок скользнули по льду), успел отшвырнуть заверещавшую от страха птицу в воду…

…И упал на спину, больно ударившись затылком о промёрзшую, тяжёлую, пахнущую погребной сыростью землю, смешанную с колотым серым льдом.

И ещё, помню, успел удивить тому, что так и не услышал всплеск от упавшей в воду птицы.

И красноватые струйки потекли по молочному небу.

— Да вставайте же! Какая разница, как меня зовут?! Катя!

И тут я услышал… Скрежет и тонкий, словно от зуммера, звон…

— Девушка!

Чёрт! Птица! Гадина уцелела!

Но я же бросил её в воду. Я держал её прямо над водой. Я не мог не добросить!

Всё те же, уже знакомые мне, до боли знакомые лапы с перемазанными грязью пальцами и обломанными ногтями вместо когтей.

Птица, волоча тяжёлые свои крылья, приминая ими слабую, соломенную, пожухлую, тонким снегом присыпанную траву, подошла ко мне и присела рядом, привалившись колючим своим боком к моей щеке.

Словно Железная Птица искала примирения или просила запоздалой пощады.

— Птицы умеют летать, — гордо заметила она.

— Вы что, сознание потеряли? — спросила Катя.

И склонилась надо мной.

Только тогда я впервые увидел её лицо.

Красивая. Блондинка со светло-голубыми глазами. Волосы такие лёгкие… Похожи…

— Девушка, — с притворным беспокойством заметила птица, — вы его не поднимайте! А то он и вас утопит! Вы-то точно летать не умеете. Он больной! Псих! Он опасен! Я вам всё про него расскажу!

…похожи…

— Я видел! Куртку на себе порвал, и утопиться хотел! Держи его!

Медовые шторы и солнце за ними. Шторы метут по полу.

Я проветривал комнату и забыл закрыть форточку. Заснул.

Но в комнате не холодно. Комната не выстужена сквозняком.

Тёплый воздух от нагретых до банного жара батарей. Тёплый воздух плывёт по комнате, лишь слегка мешаясь с тонкими морозными струйками, затекающими через открытую форточку.

Без снов. Я спал без снов. Без миражей в туманной полудрёме. Без видений.

Я вошёл в сон, словно в тёмную комнату. И вышел из сна, и не услышал, как закрылась дверь у меня за спиной.

Отчего я вспомнил тот день? Давно, казалось бы, забытый день ушедшего детства?

Голубь… Зачем он был мне нужен тогда? И зачем он мне нужен сейчас?

Голубь, охваченный огнём, не летит. Он прыгает, бестолково прыгает по земле. Всего несколько секунд. Тонкий писк… И всё.

Зачем я вспомнил тогда об этом?

Жестокость не бывает бессмысленной. Во всякой жестокости есть смысл. Скажем, убийство голубя…

Я встаю. Покачиваясь, иду в ванную. Умываюсь.

Так, слегка. Брызгаю воду на лицо. Тёплую воду.

Выхожу. Я стою у окна. Капли бегут по щекам. Капли падают на майку.

Ветер бросает в стекло мёрзлую снежную крупу.

…Скажем, убийство голубя. Разве может быть в этом какой-то смысл? Смысл…

Да, есть. Воспоминания. Вся наша жизнь — ради воспоминаний. Погоня за ними и бегство от них. Гости навязчивые, гости весёлые, гости опасные. Зовём одних гостей, чтобы прогнать других.

И вот струйка льётся из бутылки. Намокают крылья. Лапы связаны бечёвкой. Птица бьётся, задыхается от ацетонового душащего смрада. У меня слезятся глаза.

Как можно было подозревать меня в жалости? Нет, мне жалко. Нисколько.

Я вдохнул пары ацетона. Ожог. Кашляю.

Закручиваю пробку.