Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Я кивнул и вытер нос рукавом.

— У тебя что, платка нет?

Я отрицательно помотал головой.

— Дожил, брат. Смотри, в простыни не сморкайся, их и так стирать трудно… У нас в седьмой палате у двоих недержание мочи… Так, в понедельник утром у тебя анализы возьмут. Во вторник после обхода — обследование. Если у тебя и впрямь не заболевание, а… Ну, скажем, временная дурость… Заметь, говорю, что не помешательство, а временная дурость… Если динамика будет положительной и ты наглядно продемонстрируешь полное просветление и всплеск оптимизма, то к среде будешь дома. На работе справку у тебя потребуют?

— Что? Справку?

Я пожал плечами.

— Нет. Нет у меня постоянной работы. То есть, работа… В общем, я на дому работаю. Пишу…

— Что пишешь?

— Статьи, заметки.

— Правда?

Врач посмотрел на меня с удивлением и развёл руками.

— И чего тогда дома не сиделось? Заработался, что ли? Ну ладно, прогулки тоже для здоровья полезны… Значит, справка не нужна. Тем лучше. Тогда поднимайся — и вперёд. Будем, так сказать, возвращать волю к жизни.

Трамвай прозвенел тревожно и, качнувшись, проехал мимо, едва не задев меня раскрашенным сине-белой рекламой бортом.

Я сделал запоздалый шаг назад и, поскользнувшись, едва не упал в стылую декабрьскую лужу, до краёв заполненную смешанной с грязью ледяной коричневой кашей.

— Новый год скоро…

Прохожий осуждающе посмотрел на тающую, плывущую под ногами дорогу и перевёл взгляд на меня.

— …А зимы толком-то и нет. Прямо даже не знаю…

Чего он не знал? И почему обратился ко мне?

Новый год… Действительно, уже конец декабря. Вот интересно…

Прохожий поднял воротник чёрной кожаной куртки, поёжился как будто от знобящего, сырого ветра и побрёл прочь.

К чему вообще эти слова?

…Вот интересно, не правда ли? Последний Новый год в моей жизни. Не «возможно, последний», а точно, определённо последний. Не каждый, далеко не каждый человек так уверен в своём будущем, как я. Да нет, с уверенностью можно сказать, что никто на свете так не уверен в своём будущем, как я. Точно знаю, что это последний Новый год в моей жизни.

И — странно… Никаких эмоций. Ни страха, ни сожаления, ни удивления. Только вот и думаю, что об перемазанных в грязи ботинках с белыми разводами соли.

Самому интересно — почему же мне так на всё наплевать? И откуда (и когда?) подкралось это ватное равнодушие, эта бесчувственность, онемение нервов?

Ведь казалось когда-то, что смерть — красивый театр. Красочные декорации, остроумные монологи, наполненные ироничными замечаниями и блестящими афоризмами, эффектные жесты, героические позы… Красота, которую уже никто не сможет унизить, измазать пошлостью, обывательской грязью.

Грязь… Да вот, тут она! Прямо здесь, под ногами. Никуда не делась, не исчезла. Так же исправно мажет ноги.

А театра нет. Нет его!

Как странно рождается история! Какой тихий, будничный, спокойный, незаметный Апокалипсис…

Быть может, он и должен быть таким? Быть может, настоящий, подлинный, не киношный, не выдуманный, не сотворённый жалкой фантазией балаганного лицедея в раскрашенной аляповатой гуашью картонной маске, а реальный, въяве пришедший Апокалипсис и должен быть таким?

Смерть неприметная… Ах, Ками, Ками! Только сейчас я могу по достоинству оценить всю мудрость твоего замысла!

— Чего замечтался?

Кто-то толкнул меня в бок.

— Дай пройти!

Парень в красной спортивной куртке. Сплюнул мне под ноги и прошёл мимо.

Пусть… Меньше метра от меня. Мы дышим одним воздухом. Тоже покойник… Интересно, вспомнит он меня, когда у него горлом пойдёт кровь?

— Вы не подскажете, скоро ли Новый год?

Зачем я спросил его об этом? Для чего? Нужен он мне больно… И вообще, какое мне дело до Нового года? Так ли уж важно, последний он или нет…

Я — последний! Вот что важно!

— Придурок…

Парень, обернувшись, повертел пальцем у виска и пошёл дальше. Не спеша, вразвалку. Спокойно. Он уверен, уверен в своём будущем.

Пусть…

Метров сто от дороги — поворот и арка, входом в притаившуюся, потемневшую под вечерними тучами, боязливо мигающую желтоватыми слезливыми окнами крепость, опоясанную длинными полукружиями домов.

Сколько раз я шёл этой дорогой? Четыре?

Да, по-моему, всего четыре раза. Этот — пятый.

Я и сам не могу понять, почему я иду к ней. Почему я так уверен в том, что она ждёт меня. Или, по крайней мере, ещё не забыла меня. Ещё помнит.

Почему я так уверен в том, что мне не надо будет представляться (будто видит она меня в первый раз) и говорить ей: «Здравствуйте, уважаемая, милая, добрая Катя! Я — тот самый странный парень в рваной куртке…»

Нет, на самом деле, конечно, не рваной. Вовсе не рваной! Это проклятая птица… Но я говорить об этом не стал бы… Впрочем, уверен…

«Тот самый, которого вы тогда…»

А что «тогда»? Тогда пожалели? Спасли?

«Помните, в парке?»

Почему я так уверен в том, что она вообще откроет мне дверь?

Третий подъезд, восьмой этаж.

Похоже, надписей в лифте прибавилось. И стены у него закопчённые, будто в пещере. Лифт, подрагивая, проходит этажи, один за другим. И кажется, что с каждым метром пути свет лампочки — всё слабее.

Будто темнеет в глазах.

Створки двери расходятся с секундной задержкой. Лифт не знает точно — выпускать меня или нет. Может, будь его воля — держал бы взаперти до пришествия Великого Диспетчера в конце времён. Но — сейчас моя воля. Не Его!

Дверь — справа от лифта.

Нажимаю на кнопку звонка. И считаю.

Когда я был здесь в четвёртый раз — досчитал до десяти. А сейчас…

— Кто там?

Шесть! До шести…

— Катя, это я. Игорь…

Дверь открывается.

— Хочешь, песенку споём?

Больничная пижама старая, в белых пятнах, и пахнет хлоркой.

Волосы мои мокры и капли падают на подушку.

Чёртов санитар, он всё-таки заставил меня залезть в душ! Там ржавые трубы, коричневый кафель по полу, серые стены с облупившейся краской и всё пропитано тяжёлым запахом кислой застоявшейся воды.

И ещё — я замёрз, пока шёл по коридору. И теперь дрожал, сидя на краю кровати. Дрожал так, что металлическая кроватная спинка стучала об стену.

— Вот сказать, что ты выглядишь хорошо — так не сказал бы… Нет, не сказал бы!

Я шлёпал пятками по лужам, растёкшимся по осклизлому полу. Потом с трудом натянул маленькую и узкую (не по росту и не по размеру) пижаму.

— Прикольно, — заметил санитар.

И протянул руку.

— Здорово, суицидник. Как зовут?

— Игорь, — прошептал я, с трудом разжимая сведённые холодной, хваткой судорогой зубы.

— Чего? Не расслышал!

— Игорь… я.

— Вот, — санитар кивнул и протянул мне свёрток постельного белья в подозрительных бледно-жёлтых пятнах. — А я — Волович. Дежурный санитар. Постель сам перестелить сможешь?