Александр Уваров - Месяц смертника [СИ]

Я обернулся. За моей спиной стояла (и слышала всё?) Наталья Николаевна.

Мама Кати.

Бутылка шампанского присыпана снегом. Я стираю снежинки. В темноте бутылочное стекло кажется чёрным.

Я слышу скрип двери за спиной.

— Ты слишком долго не возвращался, я уже волноваться стала…

Я поворачиваюсь.

Катя смотрит на меня — пристально, неотрывно. Мне кажется, что взгляд её тревожен.

— Ты и в самом деле переживала за меня?

Она пожимает плечами.

— Ну… Разве тебя это удивляет?

— Удивляет… Конечно, удивляет!

Честно говоря, сейчас мне удивительно совсем другое: я не чувствую холода. Совсем! Скорее, жар.

И ещё… Кажется, где-то недалеко, совсем рядом, близко — играет музыка. Нет, не новогодняя мелодия, не эстрадная, не попсовая, не танцевальная. И не классическая. Что-то странное…

— Обо мне никто и никогда не заботился. И не волновался.

— Неправда! — резко возразила она. — Мне надоело слушать твой плач! Вечно ты говоришь о том, что никто о тебе не заботился, никто не любит… Ложь!

Она повернулась, чтобы…

Уйти? Нет, не сейчас! Не позволю! Сволочь!

Тебе неприятен плач? Хорошо! Услышишь и смех. Только знай, он будет тебе ещё более неприятен.

Я хватаю её за плечо. Резко, рывком разворачиваю на себя.

Теперь в глазах её… Не испуг, нет. Удивление.

Проклятая музыка! Она стала громче! И, кажется, смех… Однообразная, с бесконечными повторами мелодия: флейта и, кажется, скрипка. Как будто заело старую, древнюю виниловую пластинку на плыном, хриплом проигрывателе. И какой-то гад, издеваясь, крутит вновь и вновь, одну и туже музыкальную дорожку: длинный вхлип флейты, деревянный скрип, дрожащее хрипение скрипки, снова флейта, но уже весело, почти танцевально, обрыв на секунду, скрипка — протяжно и уныло, снова флейта, конец. И опять — сначала.

Что это? Да кто догадался в новогоднюю ночь крутить в бесконечном, повторяющемся цикле нелепую эту, безумную мелодию?

И чей же это смех?

— Что с тобой? — спросила Катя.

Я вытянул руки. Положил ладони ей на горло.

Мне показалось это таким простым, несложным, естественным — сдавить эту плоть, почувствовать нарастающее и стихающее биение крови в пережатых артериях. Держать, сдавливать это тепло, наслаждаться хрипом, захлёбывающимся хрипом, брызгами слюны, судорогой мышц.

Я ведь точно знаю, что это единственное, подлинно истинное наслаждение, которое я могу получить от женщины.

Разве не эти, воняющие несвежей рыбой, сучки — главные мои враги? Разве не они дают жизнь, продляют жизнь? Разве не одна из них…

— Игорь, — прошептала Катя. — Ведь кто-то любил тебя. Твоя мать… Ты так трогательно поздравлял её…

— Сука! — я произношу это слово с необыкновенным, острым наслаждением.

Словно пяткой давлю отвратительное, давно надоевшее мне насекомое.

— Она сука! Ты сука! Ты! Все!

— Я ведь могла тебя полюбить, — произносит Катя.

— Врёшь! — кричу я.

И отталкиваю её. С такой силой, что она, потеряв равновесие, бьётся спиной о балконную, стеклом задребезжавшую дверь.

И сползает вниз. Она смотрит на меня — без испуга. Скорее, с жалостью. Как на взбесившегося зверька.

— Сука! — повтряю я.

И поворачиваюсь, рукой показывая на бесконечные ряды домов, заметённые снегом крыши, бело-жёлтые огоньки городских кварталов.

— Вот это! Вот это — твоё. Вот такая вот жизнь. Посмотри на них, Катя! Встань и посмотри.

Она не слушает меня. Она застыла в странном оцепенении.

Я хватаю её за руку. Понидмаю рывком. От платья летит подхваченый ветром снег.

— Посмотри…

На улице гремят хлопушки. Красные, зелёные, оранжевые полосы расчерчивают небо. Где-то внизу, в темноте сквера вспыхивают искры фейерверком. Отбрасывая длинным, дымно-огненный шлейф, с отчаянным свистом в небо уходят празднисные ракеты.

— Посмотри, Катя. Вот это — твой мир и твой праздник. Счастье глупцов! Они думают, что встречают новый год. Нет, поверь мне! Они и сами не знают, что празднуют на самом деле. Смотри!

Я толкаю её к краю балкона. Хватаю за шею и резко наклоняю вниз.

Она всхлипывает, пытается отойти назад. Я держу её, удерживаю над многоэтажной бездной.

— А знаешь, — я начинаю срываться на крик, — знаешь, что за праздник грядёт?! Светлый, прекрасный праздник! Ваш конец! Их конец! Всеобщая крышка! Вот что они отмечают. И это — мой праздник. Это в честь меня гремит салют. Это для меня горят фейерверки. Это мне кричат «ура!» те ублюдки, что собрались сейчас под окнами. Это ваш последний новый год! Последний! Ты пониамешь это, гадина? Понимаешь?

Я отталкиваю её. Отступаю на шаг.

Она опускается на корточки. Плачет, ладонями закрыв лицо.

«Зачем?»

Я слышу её шёпот. Она не мне говорит. Не меня спрашивает.

Или всё-таки — меня?

«Зачем? Ведь можно же… ты не такой. Ты же не сумасшедший. Зачем… Господи!»

Скрипит дверь.

Я слышу голос Натальи Николаевны.

— А уже шампанского заждалась, куранты скоро… Ребята, что тут? Что тут у вас… Катя! Игорь, что тут происходит?!

Я отталкиваю её.

Быстро прохожу через комнату — к выходу. Прочь отсюда!

Праздник закончился.

Одеваюсь — так быстро, как могу. Куртка, шарф…

«Сама говорила, что у него с головой не в порядке… Надо миолицию вызвать!»

«Мама, я прошу тебя… Мама, не надо… Я сама подскользнулась!»

«Это же маньяк какой-то! Что бы ноги его!»

«Не надо, я прошу тебя!»

…шапка.

Переобуться. Не бежать же по улицам в тапочках.

Замок.

«И никаких там прощений! Никаких! Ещё раз…»

Щелчок. Дверь открывается.

Никаких прощений! Никаких!

Ты права…

Флейта, флейта… даже на бегу.

Хватить бежать за мной! Хватит! Хватит!

Созревшая болезнь захватила моё тело третьего января. В этот день с утра поднялась температура и вырвало бледно-жёлтой, горячей, тягучей слизью.

Я прополоскал рот и почистил зубы.

Слава вам, боги мои, вы не обманули меня!

— Не ожидал, — сказал Артур. — Вернее, ожидал, но не так быстро. Вы же ни одной минуты, ни одной секунды не подумали. Почему?

— Я уже сделал выбор.

— Вот как? — удивился Артур. — И когда успели?

— Давно.

— Ещё до встречи со мной? До этого дня? Или до моего первого звонка?

— Давно, — повторил я. — Ещё до встречи с вами.

Я так и сказал: «с вами». Поскольку сразу понял (не знаю как, но понял), что Артур — не мошенник, не самозванец, не жулик и не авантюрист. Он не один. Он — истинный представитель, полномочный посланник тех высших сил, о внимании которых к судьбе моей молил я всю свою жизнь. И если есть вопросы, дающие подлинный, а не мнимый выбор между забвением и бессмертием, и если есть ответы, действительно меняющие жизнь, то вопрос и ответ были со мной, и выбор был сделан.