Пип Уильямс - Потерянные слова

А потом на внутренней стороне задней обложки я прочитала:

Этот словарь напечатан шрифтом «Баскервиль». Для столь важной и значимой книги он был выбран за ясность и красоту.

Гарет Оуэн

Наборщик, печатник, переплетчик

Я спустилась по лестнице и выбежала в сад. Дверь открылась, и Скрипторий поглотил меня. Нужные слова были уже напечатаны, но я хотела выбрать их значения сама.

Я обыскала ячейки и нашла сначала одно слово, потом — второе. На чистом листочке я написала:

ЛЮБОВЬ

Страстная привязанность.

На другой стороне я добавила:

ВЕЧНАЯ

Неугасаемая, бесконечная, бессмертная.

Вернувшись в комнату Лиззи, я положила листок между стихами Руперта Брука.

— Она наверху, — услышала я с кухни голос Лиззи. — Готова поспорить, что сундук открыт, а кровать и пол завалены листочками.

На лестнице послышались тяжелые шаги Гарета.

— Ах, Руперт Брук, — сказал он, увидев сборник в моей руке.

— Ты оставил его у кровати.

Он положил книгу в нагрудный карман, даже не взглянув на нее.

— Нашла то, что искала? — спросил Гарет, кивнув на сундук.

На кровати все еще лежал его подарок, открытый на последней странице. Я крепко прижала его к груди.

— Ты знал, что я соглашусь?

— Я чувствовал, что ты меня любишь так же, как я тебя, но у меня не было уверенности, что ты скажешь мне «да», — сказал Гарет, обнимая меня. Потом он посадил меня на кровать Лиззи и сел на колени у моих ног. Мой словарь лежал у меня на коленях. — Я на каждой его странице, Эс, вместе с тобой. Это мы. И мы останемся здесь навечно, даже когда нас уже не будет.

Когда он ушел, я слушала, как его тяжелые ботинки ступают по лестнице, и я пересчитала все шаги. Он попрощался с Лиззи и, должно быть, сдерживал ее рыдания у себя на груди, потому что несколько минут доносились только приглушенные всхлипы. Потом кухонная дверь открылась, и я услышала, как Лиззи окликнула его.

— Обещай, что вернешься домой, Гарет. Я не вынесу, если она поселится в моей комнате навечно.

— Обещаю, Лиззи, — ответил Гарет.

Я сидела на кровати до тех пор, пока его поезд не уехал. Мои обожженные пальцы онемели — так крепко я прижимала его подарок к груди. Сундук все еще стоял на полу, и я наклонилась, чтобы положить свой словарь в колыбель листочков и писем.

И задумалась. Целый год он потратил на него, а я трудилась над ним годами. Все эти женщины, их слова. Они так радовались, когда я записывала их имена, и надеялись, что от них хоть что-то останется, когда про них самих забудут.

Лиззи уже выкладывала бутерброды на тарелку, когда я спустилась на кухню.

— Я думаю, они уже ушли с кладбища. Никто не будет упрекать тебя за то, что ты там не осталась.

Лиззи вытерла руки о фартук и обняла меня. Я бы стояла так вечно, но мне нужно было идти в Издательство.

Мистер Харт был в печатном цеху. Я догадывалась, что он откажется от бутербродов и разговоров после похорон. Стук машин и запах машинного масла — для него самый лучший бальзам против тоски. Гарет говорил, что с начала войны он стал все чаще появляться в цехах, и сейчас, застыв на пороге, я поняла почему. Мистер Харт, увидев меня, не сразу понял, кто перед ним. Когда он узнал мое лицо, он тяжело вздохнул и подошел ко мне.

— Миссис Оуэн.

— Пожалуйста, зовите меня Эсме.

— Эсме.

Мы стояли и молчали. Я думала о том, как тяжело было мистеру Харту потерять за одну неделю доктора Мюррея и Гарета. Возможно, он думал то же самое обо мне.

Я показала ему «Женские слова и их значения».

— Пожалуйста, не злитесь на Гарета, мистер Харт, он сделал эту книгу для меня. Это слова. Слова, которые я собирала годами. Он напечатал их, пожертвовав обручальным кольцом, — я запнулась. Мистер Харт молча смотрел на словарь в моих руках. — Я надеюсь, он сохранил отливки. Мне бы хотелось напечатать еще несколько экземпляров.

Он забрал книгу из моих рук и прошел к маленькому столику в конце цеха. Станки продолжали стучать.

Я стояла позади него и смотрела, как он переворачивает страницы, проводя кончиками пальцев по словам.

Он с осторожностью закрыл словарь и положил руку на обложку.

— Отливок нет, миссис Оуэн. Их изготовление для маленьких тиражей, не говоря уже о единичных экземплярах, обходится слишком дорого.

До этого момента у меня была хоть какая-то сила и четкая цель, ради которой стоило жить дальше. Я поискала свободный стул и еле успела на него присесть.

— Если наборщик ожидает изменений — редакторские правки, корректуру — он сохраняет форму со шрифтами.

— Гарет вряд ли ждал исправлений, — сказала я.

— Он был моим… Он мой лучший наборщик. По правилам мы должны хранить формы какое-то время.

Эти правила подарили нам надежду. Мы оба поднялись и молча прошли в наборный цех. В нем почти никого не было, но за станком Гарета стоял его ученик. Мистер Харт открыл один из широких ящиков, в которых хранились формы, все еще находящиеся в работе. Потом он открыл второй ящик, третий. Я перестала следить за ним, потому что мне вспомнился наш опустевший дом.

— Они здесь.

Мистер Харт присел на корточки рядом с нижним ящиком, и я подошла к нему. Наши пальцы вместе исследовали шрифт. Я закрыла глаза и почувствовала разницу ощущения букв под моими здоровыми и обожженными пальцами.

Слова для меня всегда были осязаемыми, но не так, как сейчас. Именно так, наощупь, познавал их Гарет. Мне захотелось научиться читать вслепую.

— Возможно, он хотел напечатать дополнительные экземпляры, — сказал мне постаревший Ревизор.

Возможно, хотел.

Я была первой, кто вернулся в Скрипторий через несколько дней после похорон. Академическая шапочка доктора Мюррея лежала там же, где я ее оставила две недели назад, после того как сделала снимок. Она снова покрылась пылью, но я не смогла заставить себя ее стряхнуть. Росфрит сказала мне после похорон, что фотографию опубликуют в сентябрьском номере «Периодикал». Даже горе не помешало ей еще раз извиниться за то, что меня на ней не будет.

Но это была не самая плохая новость, которую она мне сообщила.

— Мы переезжаем, — сказала она с полными слез глазами. — В старый Эшмол. В сентябре. Все мы и вместе со всем, что здесь есть.

Я остолбенела. Я стояла так, как будто не поняла ни слова из того, что она мне сказала. До сентября оставался всего лишь месяц.

— Что будет со Скрипторием? — спросила я наконец.

Она грустно пожала плечами.

— Он превратится в садовый сарай.

Когда я шла к своему столу, проводя пальцами по книжным полкам, я вспомнила, как папа однажды читал мне сказку про Алладина. Тогда Скрипторий был для меня лампой джинна, но, в отличие от него, мне на волю не хотелось. Я принадлежала Скрипторию и была его добровольной пленницей. С самого детства моим единственным желанием было служить Словарю, и моя мечта осуществилась. Однако служить я могла только в этих стенах. Я была привязана к Скрипторию, как Лиззи к кухне и своей комнате наверху.