Пип Уильямс - Потерянные слова

Медсестра показала мне кровать Сэма в дальнем конце палаты. Пока я к ней шла, я просмотрела медкарты двадцати пяти молодых людей. Их имена и воинские звания были написаны крупными буквами, а их травмы скрывались за медицинскими терминами и белыми простынями.

Сэм сидел на кровати и доедал свой ужин. Я сразу узнала его лицо, хотя видела всего пару раз. Я представилась, и Сэм радостно улыбнулся. Его правая нога была приподнята под одеялом.

— Стопы нет, — сказал он с таким невозмутимым видом, как будто я спросила у него, который час. — Это ерунда, по сравнению с тем, что я повидал.

О том, что он повидал, не хотелось говорить ни мне, ни ему. Сэм сразу стал расспрашивать об Издательстве и о тех, с кем мы оба могли быть знакомы. Я почти никогда не присматривалась к мужчинам в белых фартуках, катающим тележки между бумажным складом, печатным цехом, переплетной мастерской и отгрузочной, поэтому не могла сказать, кто ушел на фронт, а кто остался.

— Я могу сказать, кто погиб, — сказал он тем же бесстрастным тоном, с каким сообщил мне о своей ступне.

Он перечислил имена и звания погибших парней на одном дыхании, вспоминая их лица, и я представила себе все пути, по которым они пересекались вместе в течение рабочего дня, как нити, связывающие все части Издательства. Как оно теперь будет работать без них?

— Ну вот, кажется, все, — сказал Сэм, как будто только что перечислил запасы продуктов или оружия, а не имена людей.

Он посмотрел на меня и улыбнулся.

— Гарет, то есть лейтенант Оуэн, говорил, что вы собираете слова.

Он заметил удивление на моем лице.

— Я думаю, у меня есть одно, которого нет в Словаре.

Я достала листочек и карандаш.

— Bumf , — сказал Сэм.

— Вы можете сказать с ним предложение? — спросила я.

Кто-то прокричал с другого конца палаты:

— Ты хоть знаешь, что такое предложение, Самострел?

— Почему они зовут вас Самострелом?

— Потому что он сам себе прострелил ногу, когда возился с винтовкой, — сказал мужчина, лежащий на соседней кровати. — Некоторые так нарочно делают.

Сэм ничего не ответил. Он повернулся ко мне и тихо сказал:

— Дай мне свои листочки, мне нужен bumf , чтобы подтереться.

До меня не сразу дошло, что это и было предложение, которое я просила. Я записала его на листочке и подписала именем Сэма.

— Почему bumf ? Откуда взялось это слово? — спросила я.

— Неудобно говорить, миссис Оуэн.

— Называйте меня Эсме. И не бойтесь меня обидеть, Сэм. Я знаю такие словечки, которые вы себе и представить не можете.

Он улыбнулся и сказал:

— Bum fodder [58] Подтирка для задницы. . Из штаб-квартиры полно присылают. Никто их не читает, но если приспичит — они на вес золота. Извините, миссис Оуэн.

— У меня тоже есть слово, мисс, — крикнул другой мужчина.

— И у меня.

— Если хотите чего-нибудь этакого, — сказал мужчина без руки, — приходите и сидите у меня хоть целую вечность.

Единственной оставшейся рукой он похлопал по краю кровати и сморщил тонкие губы, изображая поцелуй.

Ко мне подошла сестра Морли, присматривающая за палатой, и насмешки прекратились.

— Миссис Оуэн, можно вас на пару слов?

— У нее их куча, — сказал мой однорукий жених. — Загляните в ее карманы.

Я положила руку на плечо Сэма.

— Я навещу вас завтра, хорошо?

— Буду рад этому, мадам.

— Просто Эсме, забыли?

— Вчера привезли нового раненого, — сказала сестра Морли, когда мы вышли из палаты. — Не могли бы вы с ним немного посидеть? Я дам вам корзину с бинтами, которые нужно скатать, чтобы было чем занять руки.

— Да, да, конечно, — сказала я, радуясь тому, что она не заставила меня вывернуть карманы.

Мы прошли по длинному коридору в другую палату. Она ничем не отличалась от предыдущей: два ряда кроватей и мужчины, уложенные в них, как дети. Кто-то уже сидел, почти готовый вернуться на поле боя, другие лежали на спине и не двигались.

Рядовой Альберт Нортроп сидел на своей кровати, но его пустой взгляд заставил меня подумать о том, что он уже больше никуда не вернется.

— Тебя зовут Берт? Или Берти? — спросила я его.

— Мы зовем его Берти, — ответила сестра Морли, — но нравится ему или нет, мы не знаем, потому что он не разговаривает. Он слышит достаточно хорошо, по всей видимости, но не может понять значения слов, кроме одного.

— Какого? — спросила я.

Сестра Морли положила руку на плечо Берти и попрощалась с ним кивком головы. Он просто смотрел перед собой. Затем она отвела меня в сторону и, когда нас никто не мог слышать, ответила на мой вопрос:

— Это слово — бомба , миссис Оуэн. Оно ввергает его в ужас. По словам психиатра, у него необычная форма военного невроза. Берти участвовал в битве при Фестубере, но ничего про нее не помнит. На фотографии сослуживцев он не реагирует. Даже свои вещи не узнает. Серьезных телесных повреждений у него нет, но я боюсь, что травма рассудка останется с ним надолго, — она оглянулась на Берти. — Если у вас появится повод достать хотя бы один листочек из вашего кармана, миссис Оуэн, будем считать это уже большим праздником.

Сестра Морли пожелала мне доброй ночи и сказала, что ждет меня завтра к шести вечера.

— Кстати, в той палате всем запрещено произносить это слово, — сказала она, — хотя ни у кого и нет такого желания. Будем признательны, если вы от него тоже воздержитесь.

В тот вечер я не долго сидела у кровати Берти. Я сматывала бинты и болтала о том, как прошел мой день. Сначала я наблюдала за ним, пытаясь понять, доходят ли до него мои слова, но, убедившись, что нет никакой реакции, я без тени смущения изучила черты его лица. Он показался мне ребенком: прыщей было больше, чем намеков на усы.

Я продолжала навещать Сэма и двух других парней из Издательства, которые вскоре поступили в Редклифф, но Берти стал моей настоящей отдушиной. Общаясь с ним, я укрывалась в мирке, где не было войны. Я рассказывала ему в основном о Словаре, о лексикографах и их привычках. Я описывала ему свое детство, как провела его под сортировочным столом, как сидела у папы на коленях и училась читать с листочков. Берти сидел неподвижно.

— Ты же не влюбишься в него? — поддразнил меня Гарет, когда приехал в Оксфорд на выходной.

— Во что влюбляться? Я не знаю, о чем он думает и думает ли вообще. К тому же ему только восемнадцать.

Со временем я начала приносить из Скриптория книги и зачитывать вслух отрывки, которые могли понравиться Берти. Я выбирала их, скорее, по ритму звучания, чем по смыслу, и следила, чтобы в них не было опасных слов. Я заметила, что поэзия успокаивала его взгляд, и иногда он смотрел на меня с таким вниманием, что я решила, что какой-то смысл слов он все-таки улавливает. До конца июня бессонница больше не мучила меня.