Дарья Истомина - Леди мэр

— Ты что тут у них? Шерлок Холмсом работаешь? Да нет. Все правильно. Не положено мне даже дома, на территории России, в мундире светиться. Только в штатском. Мне за него еще вломят будь здоров.

— Зачем же напялил?

— Для жены… Для Люды… Чтобы сразу увидела, кто я и что. Я ведь вру ей… Про командировки эти… Коммерцию на бананах…

— И она ни гугу?

— Знал бы ты степень секретности нашей фирмочки…

— Так ты кто? Десантура? Беретик этот с якорьком, то-се…

— Я пловец.

— И только?

— Боевой. Штучная работа. Американцы на каждую штуку до пяти миллионов тратят. В баксах. Называются «морские котики». Есть еще «тюлени». Ничего, делали мы и «котиков», и «тюленей», пока наше спецподразделение не разогнали…

— Как это — разогнали?

— А в три шеи. В девяносто третьем, когда с Украиной флот делили… За ненадобностью… В обстановке любви и дружбы с потенциальным противником…

— Значит, кому-то это сильно было нужно?

— Похоже, что так. Ну, я в Москву мотнулся. Тренером при бассейне. Людку встретил… Нет, я ей кое-что рассказывал, конечно. Как с боевыми дельфинами работал. У меня их две было, дельфинихи. С улыбочкой на сто зубов. Пиратка и Бандитка. А тут года два назад пришли ко мне… Оказывается, дошло где-то… По новой нас собирают. Втихую, конечно. Работы слишком много.

— Работы?

— Да не в наших акваториях — на подходах к России. Прут на этих корытах черт-те что, особенно на кавказские порты… В целях профилактики… Как ты водочку пьешь. Бывает, от нашей профилактики и дыму не остается. Все бывает…

— И много платят?

— Платят? — усмехается Касаткин. — Тут меня послали как-то кореша уговорить, когда нас по человечку отыскивать стали. Я его аж в Абу-Даби нашел. На какого-то шейха пашет или на эмира. Охраняет на стоянках его роскошную яхту — из акваланга не вылезает. Там не посудина — дворец плавучий. А у хозяина проблемы: боится, что подорвут. Так он меня так послал! От обиды! «Вспомнили, говорит, вашу мать… Такую команду разогнали в девяносто третьем! Кому это надо было?» Уговаривал меня, чтобы там остался. Жили бы мы теперь с Людкой в каких-нибудь Абу-Дабях. Машка бы на верблюдах ездила…

— Чего ж не остался?

— Не знаю. Кому-то ж надо. Салаг наберут… А что они могут?

Лыков смотрит на часы и поднимается:

— Пошли-ка, пловец. Пошли, пошли…

…У входа в гостиницу стоят четыре мотоцикла отморозков из Чунькиной пятерки. Они сидят в кружок, прихлебывая пивко и передавая косячок. Увидев Лыкова, поднимаются.

— Чего зазывал, начальник? — спрашивает щербатый недомерок.

— Из любви и дружбы. Это, каплей, такие вот юноши. Они двадцать четыре часа в сутки, особенно летом, носятся тут… по своим делишкам, по своим дорожкам. Все видят, все знают. Мне-то они ничего не скажут. Пробовал уж… А ты поговори. Может, и поймут.

Лыков возвращается в гостиницу. Щербатый настороженно разглядывает Касаткина.

— Чего понимать-то, дядя?

— Жена у меня пропала и дочка. Отдыхали здесь. Девятого июля в первом часу ночи якобы срочно выехали в Москву на машине, принадлежащей вашей Басаргиной. Из ее дома. Машину своей градоначальницы вы, надеюсь, знаете?

— Ну, тут все лето мотаются… туда-сюда. Разве всех упомнишь?

Касаткин хрустит новеньким стодолларовиком.

— Это для освежения памяти.

Здоровенный как столб парень, по бедности не в косухе, а брезентовке — боевке пожарника и кирзачах вместо крутых мотосапог в металле, тянется к купюре:

— Круто. Ну что ж, будем вспоминать.

— Отдай.

Щербатый, вырвав у него деньги, возвращает их Касаткину.

— Проезжай мимо, дядя. Нечего нам вспоминать.

Они седлают мотоциклы.

— Чего ж вы так боитесь? Или кого?

— Нам тут бояться некого. Это нас тут боятся. Уважают нас тут. Разбегаемся? Или на дискотеку? В Дураскино?

Они газуют и, завопив дурашливо, уносятся прочь. Касаткин долго смотрит им вслед. Старушка, торгующая семечками чуть поодаль от парадного входа, окликает его:

— Милок, помоги бизнесу. Грызовой подсолнух — вот он, а это тыквенные семечки. Сильно помогает в семейной жизни… Укрепляет…

— А где они свои мотоциклы держат, мать? — подставляя карман, спрашивает Касаткин. — Ну есть же у них стойбище. Место, где тусуются…

— А вон там вот, под мостом, гаражи ихние. Только туда никто из приличных людей и не сунется: не ограбют, так обсмеют.

Уже далеко за полночь в проезд между стандартными гаражами с включенной фарой въезжает на своем мотоцикле парень в боевке пожарника и кирзачах. Останавливает мотоцикл, слезает с него и, насвистывая, отпирает замок на воротах, затем распахивает ворота в гараж и тут же мычит и дергается, перехваченный сзади мощным захватом за горло.

Некоторое время пытается умело вывернуться, демонстрируя некое подобие карате, и даже сует руку за пазуху брезентухи, но, брошенный подсечкой сзади, летит через голову и падает на землю. Его тотчас же седлает Касаткин и, заломив руки за спину, выдергивает пояс из его брюк и, двинув по затылку, умело спутывает ему руки. Он, извиваясь, пытается выбраться из-под него и готов заорать. Касаткин поддает его ногой в бок.

— Сука! Больно же.

— Тихо… Ты! Устроишь мне тут оперу — добавлю.

Тот умолкает, Касаткин подтягивает его к стенке гаража и усаживает так, что свет фары светит ему в глаза. Герой свободных трасс измочален, из носа течет кровь, которую он постоянно слизывает языком, всхлипывая.

Касаткин обыскивает парня и вынимает у него из-за пазухи паспорт и пистолет. Осматривает пистолет.

— Из газового переделал? Под девятый калибр. Народный умелец? Да, тут все гораздо серьезнее, чем мне казалось.

— Да иди ты!

— Так что же такого ты мне хотел сказать, да твои коллеги тебе не дали?

— Кто?

— Дружки твои. — Смотрит в паспорт при свете фары. — Бурлаков Иван Михайлыч. А кликуха какая у тебя, Бурлаков?

— Бурлак. Какая еще?

— До двадцати почти годков дожил, Бурлак. Что ж не в армии? По судимости?

— Не-а. Я чистый.

— Ага, значит, отмазали. Ну давай выкладывай… Что хотел мне сказать?

— Да показалось тебе, мужик. Показалось. Ничего я не знаю.

— Не серди. У меня по спецкурсу «допросы» меньше пятерки не было. Гляди, как это делается.

Касаткин, ухватив его палец, заламывает его на секунду…

Дикий вопль долетает до Лыкова, который перекуривает, сидя на корточках за гаражами.

А Бурлак уже плывет:

— …не знаю я ничего больше. Не знаю! Правда! Дед сказал: «Не ехай за нею!» Дед сказал: «Не твое дело…» Я машину с Лизкой только до нашего моста проводил. Дед по мобиле сказал: «Нечего тебе за Басаргиной таскаться. Ехай спать!» Я поехал. Я спал! Ей-богу! Слушай, брат, развяжи руки: у меня же с носа каплет…

Касаткин одним движением снимает удавку с его рук и протягивает платок: