Анатолий Салуцкий - Немой набат. Книга третья

Она молчала.

Синягин тоже молчал. Сел за письменный стол, крутил в пальцах карандаш.

— Иван Максимович, — наконец сказала она, — вопрос слишком серьезный, я не могу на него ответить, не зная, не понимая подробностей.

В душе Синягина прыгнул зайчик: согласна! Но он продолжал молчать, ожидая главного вопроса. И этот вопрос прозвучал:

— Во-первых, кто отец?

— Понимаешь, Вера батьковна, — совсем другим, теплым, отеческим тоном заговорил Иван Максимович, — в данный момент этот вопрос даже интересовать тебя не должен. Конечно, со временем узнаешь. Но важнее то, что товарищ мой уезжает надолго, никаким манером в процесс воспитания вмешиваться не будет, как говорится, инспектирование не предусмотрено, все в твоей воле. Если ты дашь согласие, тебе вверят девочек, как маме родной. Я же тебе в десятый раз говорю: это моя личная просьба. Я тебя знаю, я тебя насквозь вижу, я тебе верю аб-со-лютно. — Сломал карандаш, встал из-за стола. — Моя, моя, моя просьба! Товарищ мне полностью доверяет, а у меня на тебя надежда. И пока мы с тобой не нашли общий язык, кто да что вообще не имеет значения. Ты от себя иди, от своей души. Все другие обстоятельства — прочь, прочь, прочь! — И, явно сбивая с мысли, вдруг спросил: — Кстати, ты на самолетах летала?

— Конечно, — удивилась Вера.

— Обратила внимание, что в правилах безопасности указано: при разгерметизации сначала наденьте маску на себя, а уж потом на ребенка?

— И что?

— А то, что трагический опыт авиакатастроф учит: чтобы спасти ребенка, мать должна сперва о себе подумать. Поняла? О себе, о себе думай.

Вера Богодухова никогда не страдала ни от недомыслия, ни от бездумной созерцательности. А жизнь с Донцовым научила ее глядеть на мир широко, всеохватно, не только различая сиюминутные подробности, но и оглядывая умственным взором всю совокупность жизненных обстоятельств. Слушая Синягина, она ощущала, что он, не зная, не ведая, дает ей возможность воплотить в явь давнюю, из сладких снов материнскую мечту. Неспроста же они с Витюшей планировали второго ребенка. Как счастлива была бы она, если б носила сейчас под сердцем еще одно Витюшино подобие... Она готова была сразу, не медля ни минуты, сказать Ивану Максимовичу «да!». Однако в окружающем ее мире витало нечто такое, что заставляло страшиться ответственности, которую она возьмет на себя, приняв на руки не своих детей. Разумеется, этот страх не касался бытовых подробностей жизни, тем более — она обязана была здраво, трезво учесть это — проблем с обеспечением у многодетной матери-одиночки не возникнет. Страх произрастал в тех глубинах сознания, где мог родиться только один и бесспорный ответ — «нет!».

— Если возникают вопросы, давай, — нажимал Синягин. — У меня есть ответы на любые твои вопросы. Будет нужда, сунем кому надо барашка в бумажке, это мы умеем.

Вера собралась с духом, спокойно, внятно сказала:

— Иван Максимович, если говорить честно, от души, о таком варианте я могла лишь мечтать. — Синягин радостно закивал головой. — Ведь мы с Виктором еще о двойне мечтали! — Синягин совсем расплылся в улыбке, но в следующий миг получил такой мощный удар в зубы, от которого не сразу оправился. — Однако, уважаемый Иван Максимович, существуют обстоятельства непреодолимой силы, такой форс-мажор, который заставляет меня сказать твердое, бесповоротное «нет!».

— Как-кой так-кой форс-мажор? — Синягин от неожиданности даже стал слегка заикаться. — Никаких внешних обстоятельств не принимаю. Все в наших силах.

— Я не вправе рисковать не своими детьми, — уточнила Вера. — Взять их к себе означало бы подвергнуть их страшной опасности.

— Страшной опасности? — эхом растерянно повторил Синягин. — О чем ты говоришь? Вера батьковна, какая такая опасность?

Ни дипломатничать, ни галантерейничать было уже невозможно. Разговор пошел прямой, жизненный. И Вера жестко ответила:

— Есть сила, которая уже дважды пыталась погубить меня. Но я была под защитой Донцова и ничего не боялась. Донцова нет, и эта злая сила не сегодня завтра вновь напомнит о себе. Снова начнет угрожать — жду со дня на день. Я не вправе рисковать дочерьми вашего товарища.

Синягин от столь прямого и резкого ответа как бы обалдел, чего с ним никогда не случалось. Завопил дурным голосом:

— Какая злая сила? Кто или что? О ком или о чем ты говоришь? — Очухался, слегка успокоился, тоже резко сказал: — Имей в виду, у нас на любой крепкий сук острый топор найдется. Духом не падай. — Требовательно повторил: — О ком или о чем речь?

Вера ответила кратко:

— Его зовут Подлевский.

— Подлевский, Подлевский... — принялся вслух перебирать Иван Максимович. — Нет, не слышал. Кто таков? Что за птица?

— Его знает Владимир Васильевич.

— Владимир Васильевич?! — С необычной для его неторопливой манеры прытью метнулся к дверям, распахнул их настежь, во весь рот, что было сил закричал: — Владимир Васильич! Сюда! Ко мне! Скорей! Сей момент! Где ты, мать твою?

В кабинет ворвался изрядно испуганный Владимир Васильевич. Сработал профессиональный инстинкт: Вера с внутренним смешком, хотя ей было совсем не до смеха, заметила под откинутой полой его пиджака расстегнутую кобуру.

— Садись! — рявкнул Синягин, указав пальцем на кресло у дверей. — Говори все, что знаешь о Подлевском.

Владимир Васильевич кинул быстрый вопросительный взгляд на Веру, она кивнула головой, встала и подошла к дальнему окну с широким видом на замерзшее Химкинское водохранилище.

Иван Максимович почти не задавал вопросов, угрюмо сидел за письменным столом и вертел в пальцах карандаш. Когда Владимир Васильевич рассказал, как папаша Подлевского принудил к самоубийству Сергея Богодухова, как нынешний Подлевский пытался завладеть Вериной квартирой и как подготовил пожар в Поворотихе, Синягин сухо процедил:

— Спасибо. Иди.

— Иван Максимыч, вы его один раз видели, — вставая с кресла, напомнил Владимир Васильевич.

— Я? Где? Когда?

— Помните, на Рублевке было большое заседание по американским санкциям? Вы там много выступали. Он за столом сидел, но молчал.

— Нет, не помню, — отмахнулся Синягин. — Иди.

Подошел к Вере сзади, осторожно обнял за плечи.

— Настрадалась моя девочка, такое из памяти не выкинешь. — Помолчал. — Дело серьезное, я принимать решение не вправе, не мои дети. Да и вообще, задача усложняется. Возьмешь ты двойняшек или не возьмешь, как их отец воспримет твое «нет!» — это один вопрос. Но теперь во весь рост вырастает другой: как защитить тебя от супостата? Этого Подлевского на месте не положишь, не прихлопнешь, он не сам по себе, он — олицетворение... — Кого или чего, не сказал. — Увертливый слизняк, пройдоха, по мелочам размениваться не придется. — В его интонации Подлевский уже звучал как бы во множественном числе. — Ни шагом, ни локтем его не измеришь. Крашеный, видать, картон. — Для Синягина это была высшая степень подличанья. — Блеск и треск.