Кэти Остлер - Карма

По-моему, это самый красивый флаг на свете.

Сандип прав. Но мне нельзя больше смотреть на этот флаг, чтобы не расплакаться.

После заката Дели еще беспросветнее.

Повсюду располагаются на ночь бездомные. Собаки стаями

роются в кучах гниющих отходов, на их облезлые спины

мочатся пьяные. Животные и люди воют на безлунное небо.

В дверных проемах без дверей копошатся дети. У них как будто

нет костей, и сами они слеплены из замазки.

Впереди ночь – черный сгусток отчаяния.

Так и ждешь, что ночью разверзнется уличный асфальт

и пропахший страданием город поглотит всех, кто потерялся

в нем.

Не смотри, Майя, – говорит Сандип.

Я буду смотреть.

Я вглядываюсь в мрак. И краду из него все, что получается

рассмотреть. Черные глаза. Всклокоченные волосы. Это такой

нервный тик? Когда то и дело чешут пальцем лоб?

Я умыкаю все голоса. Заливистый смех. Слово, которое

может оказаться моим именем. Я прочесываю свою память.

Выискиваю в ней частички бапу.

Нам нужно переночевать, – говорит Сандип. – Где-нибудь в безопасном месте.

Мы пересчитываем деньги. Те, что успела сунуть нам в поезде Парвати, мы потратили на телефонные звонки. В Бармере мы продали Мумаль, но очень задешево. После перехода через пустыню она выглядела совсем истощенной и буквально плакала от усталости. Или не от усталости, а потому, что мы не берем ее с собой?

На два номера не хватит. Придется снять один. Ты не против, Майя?

Одной мне все равно не уснуть.

Мы повернули обратно в сторону железнодорожного вокзала – туда, где много дешевых гостиниц, то и дело содрогающихся от проходящих поездов.

Номер для нас с младшим братом.

Братом?

Да. Моим братом.

Что-то младший братец у тебя какой-то длинный.

Вам какое дело?

И молчаливый. Не умеет говорить?

Он немой.

Почему?

Что почему?

Почему он немой?

Потому что кто-то задает слишком много вопросов!

Тридцать рупий. За номер для вас с маленьким братом.

Что? Это чистый грабеж! Пять рупий и ни пайсы больше!

Вам комнату с туалетом? Тридцать рупий. Или проваливайте и приходите позже. Тогда номер будет стоить сорок рупий.

Похоже, мать родила вас в сточной канаве.

И что из этого?

Десять рупий.

Нет. Двадцать пять. Не хочешь – не бери.

Договорились. Десять рупий. За три ночи.

Ты что, глухой? Ползи отсюда, таракан. Я с тобой только время теряю.

Десять рупий за три ночи плюс молитва за вашу душу в храме Кришны.

Еще не хватало, чтобы за меня молились насекомые.

Молиться буду не я, а брат. В нашем мире он немой, зато умеет напрямую обращаться к богам. Он попросит их за вас. У вас же наверняка что-нибудь болит. Только скажите, что? Глаза? Сердце?

Голова у меня болит от твоей болтовни!

Тридцать рупий за три ночи. Мы будем тише воды. И голова у вас пройдет.

Тридцать и молитва?

Решайте быстрее, а то вашей голове не поздоровится.

Ладно, маленькие мерзавцы. Тридцать рупий. Давайте деньги, берите ключ и топайте в номер. И чтобы я от тебя больше ни слова не слышал!

Намасте, добрый господин. Вы не пожалеете, что нас пустили.

Уже пожалел.

Он спит, как ребенок, не замечая треска моторикш и грохота грузовиков под окном.

(Мы не притрагиваемся друг к другу.)

А я не смыкаю глаз от стука и трепета сердца в клетке из тонких ребер.

(Мы не притрагиваемся друг к другу.)

Он вздыхает, погруженный в сон. Я вздыхаю, охваченная

томлением. Шелестят простыни – это я, встрепенувшись,

поворачиваюсь на другой бок. Наше с ним дыхание наполняет

пространство номера с одной кроватью.

Я могу спать на полу, Майя. Это ничего. Я индиец. Я могу спать где угодно.

А я не могу. Мое тело тянет к его.

(Мы не притрагиваемся друг к другу.)

Ты индус? – спрашивает охранник. – Приключений на свою голову ищешь?

Нет, сэр, не ищу, – отвечает Сандип. – Как сказал поэт Сурдас, не узнав веревки, принимаешь ее за змею [34] . Я ищу дядю, отца моего брата. Вот человек, который нам нужен.

На фотографию бапу в паспорте охранник едва посмотрел.

Проходите. Но особо не надейтесь. За месяц многие разъехались. Это сначала тут тридцать тысяч человек было.

Тридцать тысяч сикхов? – Недолго же я держала данное Сандипу слово молчать при посторонних. – Которым было некуда деться?

Куда они разъехались? – перебивает меня Сандип.

Откуда мне знать? Многие, наверно, в этот ваш Пенджаб подались.

Намекаете, что и нам туда дорога? – спрашиваю я.

А вам самим разве в те края не хочется?

Сандип сердитым взглядом велит мне молчать.

Я говорю, когда мы отходим достаточно далеко от охранника:

По-моему, это и приводит к геноциду. Когда считают, что иноверцев надо или изолировать, или уничтожить. И чего это ты вдруг цитируешь Нанака?

Он был очень мудрым проповедником мира. И по рождению индусом. А теперь, Майя, постарайся, пожалуйста, успокоиться. Мы ищем твоего отца.

Тюрбан обнажает душу, говорит бапу. Он придает лицу силу и открытость. Заставляет расправить плечи и выше держать голову. Делает мужчину выше ростом, а его сердце – сердцем воина.

Но здесь все мужчины невысоки, с клочковато выстриженными головами. Пережитый ужас рассек им поджилки, согнул тело и волю.

Мы с Сандипом проходим мимо сооруженных на скорую руку хижин. Показываем отцовский паспорт, раскрытый на странице с фотографией. Из тени на свет высовываются головы, чтобы взглянуть на нее. На лицах – пустота, даже на детских. Обычно дети лучше взрослых справляются со страхом, но у этих в глазах пересохли последние капли надежды.

Люди что-то видят сквозь мою кожу. Мое сикхское сердце? Индусскую кровь? То, что я не из этой страны? Что осталась одна? Взгляды прожигают меня насквозь.

Никто в лагере не слышал об Амаре Сингхе. А вне лагеря никто не слышал о его обитателях.

Сколько мужей, отцов, братьев и сыновей остались без достойного погребения? Никто не смешал их прах с землей и водой. Не обернул тело пеленами. Не напутствовал песнопениями душу, отлетавшую в край вечной тишины. Их провожал только запах бензина – жгучее напоминание о человечности.

Рано сдаваться, Майя. Давай искать.

Его здесь нет.

Может, он в одной из палаток. Может быть, спит.