Борис Камов - Рывок в неведомое

— Хочешь, подарю?.. Тебе — не жалко. Главное, что Соловушка попадет в хорошие руки.

— Я никаких подарков не беру.

Когда Заруднев, Соловьев и Пудвасев приехали в Форпост, в доме председателя сельского Совета их ждал накрытый стол. Посреди комнаты выстроились восемь соловьевцев: Чихачев помчался вперед не зря. Хозяин дома от участия в обеде отказался, считая себя лишним. И он был прав.

Заруднев велел Пудвасеву принести взятое с собой угощение, чтобы не выглядеть бедными родственниками.

И снова полилось вино. Заруднев хотел было пить более слабую араку, но Соловьев ему этого не позволил: наливал в стакан себе и ему из одной трехлитровой бутыли захватывающий дух первач и следил, чтобы Николай Ильич осушал чарку до дна. Но Заруднев, в отличие от Соловьева, налегал на еду: на сало, мясо, на взбитое масло кедрового ореха. И это позволяло ему почти не пьянеть, следить за обстановкой, которая складывалась за столом, и оставаться готовым к неожиданностям.

В первый день никакого разговора не получилось. Соловьев не упился, но в глазах его появилось шалое выражение, а в движениях — раскованность и бесшабашность, было очевидно, что ему сейчас и море по колено. А тут еще в его тостах возникла как бы и прежняя царственность. Затевать с ним разговор в такую минуту значило провалить встречу.

Но одну шальную идею Заруднев поддержал.

— Николай Ильич, а почему ты приехал без солдат? — неожиданно спросил Соловьев.

— Я ж не воевать с тобой ехал! — рассмеялся Заруднев.

— Но прошлый раз ты угощал меня и моих людей. Пошли за своими орлами. Пущай приедут. Пусть будет братание. Пусть навсегда запомнят, что их угощал сам Иван Николаевич Соловьев.

— Спасибо.

Заруднев написал на клочке несколько слов. Пудвасев отнес их в дом к одному из комсомольцев и велел:

— Скачи что есть духу, — и поспешил вернуться в дом.

Оставлять Заруднева одного вместе с Соловьевым ему тоже было тревожно.

Но отряд мог появиться в Форпосте к утру. В лучшем случае. До рассвета Заруднев и Пудвасев оставались в деревне заложниками.

Ночевали чоновские командиры в отдельном доме. Охранял их соловьевец, потом его сменил другой. Заруднев с Пудвасевым спали по очереди: до трех часов — Заруднев, с трех — Пудвасев. Сложность заключалась в том, что нужно было не стоять, а лежать «на посту», потому что часовые каждые полчаса заглядывали в окно, как тюремные надзиратели в камеру, желая знать, что происходит в доме.

Однако ночь прошла спокойно. Утром прискакал взмыленный чоновский отряд. Махальщики заметили его еще издали. Соловьев приказал своим людям сесть на коней. И «белые партизаны» торжественно встретили красный отряд еще за селом.

Началось с того, что Соловьев попросил Заруднева и Пудвасева, чтобы они поехали навстречу своим бойцам и объяснили: готовится братание.

— Все, Николай Ильич, война между нами кончилась. Нынче у нас большой праздник.

«Горно-партизанский отряд» в составе девяти человек стоял вдоль дороги. Гарнизон 2-го боевого района, в количестве двадцати человек, которые выстроились по двое, двинулся в сторону села. Когда между отрядами оставалось метров пятнадцать, Соловьев скомандовал своему войску «Смирна-а!», выехал навстречу, отсалютовал шашкой и отрапортовал:

— Ваше высокородие Николай Ильич Заруднев, белый горно-партизанский отряд для братания с красным отрядом построен. Командир отряда Иван Соловьев.

И Зарудневу пришлось крикнуть:

— Здравствуйте, граждане бойцы «горно-партизанского отряда»!

— Здравия желаем, ваше высокородие! — дружно, слаженно, весело ответили соловьевцы.

И Соловьев вдруг крикнул:

— Храброму командиру Николаю Ильичу — ура!

Одним словом, встреча получилась не только торжественной, но в чем-то даже и трогательной. В село въехали вместе. Народу снова набежало немало. Соловьев и Заруднев гарцевали впереди обоих отрядов. И прежде чем дать команду спешиться, Соловьев произнес короткую речь, обращаясь к жителям Форпоста: мол, наступило долгожданное время, когда вражды больше нет, а все люди становятся братьями.

После этого оба командира приказали своим бойцам сойти с коней. «Белые партизаны» и красноармейцы смешались.

Разговор с Зарудневым

До начала обеда, который на этот раз давал Соловьев, оставался примерно час. Заруднев взял «императора тайги» под руку и повел его задами, чтобы без помехи поговорить.

— Иван Николаевич, когда ты собираешься официально сложить оружие?

— Погуляем еще немного да и сдадим. А как это — официально?..

— Тебе нужно сесть и написать бумагу на имя председателя губисполкома, что ты и твои люди, поняв бесполезность дальнейшей борьбы и получив гарантии от Советской власти, что будет проявлено снисхождение, добровольно отдаете себя в руки правосудия в надежде, что эта добровольность будет учтена... Я сам вас провожу с отрядом до Ужура. Если понадобится, поеду с вами в Красноярск. И обещаю: где бы я ни был, я тебя встречу после тюрьмы.

— Если бы судьей, Николай Ильич, был ты, я бы пошел с закрытыми глазами. Я только тебе одному и верю. Ладно. Пойдем пообедаем. Там и решим.

Но решение свое Соловьев все откладывал.

— Гуляем еще денек, — говорил он.

Заруднев скрепя сердце соглашался. Еще одни сутки ничего не меняли. А вечером пятого дня Соловьев неожиданно заявил:

— Завтра поедем в гости в Саралу.

В Сарале жили раньше родители Соловьева. Близ Саралы находился его теперешний лагерь. Что задумал Соловьев на самом деле? Даже если он не сбежит из Саралы в тайгу, куда он захочет поехать гостить потом: в Чебаки, на Божье озеро, на курорт Шира?

«Я сделал все, — думал Заруднев, — чтобы Соловьев и его люди могли добровольно сложить оружие и подпали под амнистию. Но коль скоро на деле Соловьев темнит и не сдается, я обязан выполнить вторую часть приказа. Отпустить его опять в тайгу я не имею права».

Заруднев поймал себя на том, что ему жаль Соловьева. За пять дней, проведенных вместе, в Соловьеве проснулось что-то человеческое. Он рассказывал, что ему довелось хлебнуть на первой мировой, как тяжко было служить у Колчака, и снова со слезами, пусть пьяными, о том, как был он счастлив, когда вернулся домой...

— Поверишь, порог дома целовал. Жена меня после разлуки ждала, а я сначала двор, все хозяйство в темноте с фонарем обошел...

Я Советскую власть и тогда не любил, но я ей поверил. После Колчака, выйдя из тайги, я хотел работать, мне было нужно привести в порядок хозяйство, чтобы семья перестала нищенствовать. Земли кругом полно. Только не ленись. А я от всякой политики вот так устал... Я думал: пусть говорят и пишут в газетах что угодно. Лишь бы не мешали мне работать. А мешать не должны. Есть Декрет о земле. И нужен хлеб.