Борис Камов - Рывок в неведомое

Вдруг за мной приходят, везут в Ачинск и говорят:

«У нас имеются сведения, что ты являешься агентом атамана Семенова».

Я спрашиваю:

«А это кто такой? И где он квартирует?»

Мне говорят:

«Ты знаешь сам».

Я говорю:

«Фамилия «Семенов», конечно, знакомая. У меня сосед Семенов был. Он, что ли, стал атаманом? Так он без руки».

Смеются.

«Ты, — говорят, — веселый человек. Атаман Семенов — это другое. И квартирует он в настоящий момент в Китае*.

«Ребята, — отвечаю я, — я тоже не прочь пошутковать. Только сейчас не до шуток. Если этот Семенов где-то в Китае, а я здесь, как я могу его видеть? И какие шпионские сведения я могу ему передавать: будет нынче урожай на кедровую шишку или нет? Или это при Советской власти большая тайна?»

Эти двое, что допрашивали, еще пуще смеются.

«Мы в тебе, Иван Николаевич, не ошиблись».

«Да нет, — говорю, — жестоко ошиблись. И человек, который вам про меня сведения давал, большой подлец. Зовите его сюда. Пусть он при мне это повторит».

«Это, — отвечают, — ни к чему».

И когда я на улице треснул лбами конвоиров, что вели меня по Ачинску, и когда поселился в лесу, ох и злой же я был!.. А тут я уже собрал свою ватагу, приваливает вдруг ко мне отряд полковника Олиферова:

«Желаем, Иван Николаевич, служить под вашим командованием».

Я им ответствую:

«Ваши благородия, я простой урядник, унтер. Я сам к вам служить пойду».

«Нет, — говорят, — наше время кончилось. А твое пришло. Народ, — говорят, — быдло должно теперь нами командовать. Мы по безвыходности согласны. Под твоей властью нам не обидно. Только будешь теперь не урядником — есаулом. Иначе говоря, капитаном».

И гляжу: улыбается мне один из тех... которые меня допрашивали.

«Я ж говорил, Иван Николаевич, что мы в тебе не ошиблись».

И вот довеселили меня считай аж до стенки. Не привези ты мне письма от начальника губернии, я бы до самой смерти просидел в лесу. Я отбивался бы до последнего патрона, потому как помирать неохота. А знаешь, отчего неохота? Думаешь, водки мало выпил али там еще чего?.. Нет. Не видал я на свете ни черта. Вечерами в лесу сидишь, в берлоге, — скукота. И вот вспоминаешь. Где сколько выпил — это хорошо помню. И как работал на поле — тоже. Ну и как стрелял кого — тоже. А больше и вспомнить нечего.

Аркашка тут служил до тебя. Занятный парень. Сделал в Форпосте театр. Дай, думаю, погляжу, что за театр. А он его затеял, чтобы меня перехитрить. Чтобы я думал, он делает свой театр, а на самом деле он готовил наступление против меня. Так и не успел я повидать театр. Синематограф видел, а театр нет.

— Куролесил-то потом зачем? — спросил его Заруднев.

— Я ж тебе сказал: от обиды. И от куража: прежде всякий мог меня обидеть, а теперь любой у меня в кулаке. Пошлю Астанайку, он вмиг доставит, кого попрошу. А потом стал себе говорить: делаю все, мол, для счастья хакасиков. А сам все больше думал про себя. Есть такая страна — Люксембург. Говорят, вся страна что наш курорт Шира. А главного начальника зовут Великий герцог. А в такой стране, как Хакасия, думал я, должон быть непременно император. Вроде Петра Великого.

Встреча с Аграфеной

На второй день братания, после обеда, Соловьев встал из-за стола, вышел из дома и решительно направился в сторону Казачьего холма. За ним кинулся Чихачев:

— Иван Николаевич, вы куда?

— Не твое дело.

Чихачев кинулся к Зарудневу, который, тоже растревожась, поспешил на улицу.

— Иван, ты куда? — спросил Заруднев.

— Отстанете вы от меня все али нет?! — заорал Соловьев. — К бабе я иду. Любил я ее. Вас, что ли, с собой на свиданку взять? Рядом стоять будете?

— Кто такая? — спросил Заруднев. — Просто интересуюсь, где, в случае чего, искать.

— Да Аркашка у нее квартировал. Грунька Кожуховская.

— Здравствуйте, Аграфена Александровна.

— Здравствуй.

— Можно к вам бывшему соседу?

— Входи. Хотя я тебя и не звала.

Соловьев потоптался у порога. Давненько с ним так никто не разговаривал. Аграфена прошла в залу, которая была недавно комнатой Голикова. Соловьев, осторожно ступая, последовал за ней.

Пройдя через всю комнату, Аграфена обернулась и прислонилась плечом к платяному шкафу. Ее плохо держали ноги, но внешне ее поза выглядела независимой и пренебрежительной. Соловьев замер на полпути от двери к столу.

— Можно сесть-то? — спросил неуверенно «император тайги».

— Садись, коли лавка выдержит.

Соловьев сел на скамейку возле окна: так ему было удобней смотреть на Аграфену.

— Али ты, Грунюшка, мне не рада?

— А почему я должна тебе радоваться?

— Все ж таки была между нами любовь.

— Была, да не с тобой.

— А с кем же? Али крутила сразу с двумя?!

— Жил в нашем селе один парень, добрый и ласковый. Ванька Соловьев. Его-то я жарко и любила. А потом появился в наших местах один разбойник, который назвался его именем. Да еще и звание себе взял — «император всея тайги». С того часа горю со стыда.

— Али я нарочно сделался разбойником?

— Какая мне разница — нарочно или нет, если нигде от тебя не было спасения? Даже в эту комнату ты прислал убивателей, чтобы они зарубили топором мальчишку.

— Это Астанайкины дела.

— А когда к тебе Настасья в руки попала, что ты с ней сделал? В каком виде ее нашли?

— Война же шла, Груня. Они все подбирались меня убить. Если бы Аркашка меня убил, тебе меня не было бы жалко?

Аграфена молчала.

— Да забудь ты хоть сейчас про это. Я к тебе пришел.

— Если бы ты хоть на год раньше пришел... А сейчас что? Вон твое войско под окнами стоит. Ноги их не держат.

— Грунь, хочешь, — Соловьев перешел на шепот, — от всех удерем: и от моих разбойников, и от Кольки Заруднева? Деньги, золото — все у меня есть.

— А чего тебе со мной удирать? Аль молодая жена плоха? Говорят, красавица. Да и детей ты любишь. А я телом хоть и ничего, а лицом не вышла.

При упоминании о жене и детях Соловьев изменился в лице. Глаза его настороженно и зло сощурились. Но глаза Аграфены были полны слез. И настороженность «императора тайги» моментально прошла.

— Если б ты знала, как я часто тебя вспоминал. Бывало, загонят меня, как зверя, в нору или тоска накатит беспросветная. Не знаю, как дальше жить. И думаю: «С Грунюшкой бы минут пяток переговорить. Она мудрая. Она бы меня научила...» Ну что, бежим? А хочешь, я к тебе после тюряги вернусь, если только Заруднев не обманет?

Соловьев поднялся с лавки и, робея, подошел к ней.

— Я ведь скучал без тебя. Всю жизнь. Глупые мы с тобою были...

— Конечно... Я ведь тоже скучала. И за пня своего только с горя и вышла. А сейчас, на старости, уже поздно. Эва куда твоя жизнь покатилась. Да и моя... хоть и не вместе с тобой.

— Я ведь знаю, это ты Аркашку на Песчанку привела, где мы с тобой встретили немало зорь.