Борис Камов - Рывок в неведомое

Была прислана специальная комиссия, которой поручили удостовериться, что в Форпосте действительно убит Иван Соловьев. Комиссия вскрыла могилу. Извлекли и омыли тела. Фотограф из газеты по заданию ГПУ сделал снимки. Их сравнили с теми, которые имелись. Ошибки не было: Соловьев и Чихачев. «Красноярский рабочий» поместил очерк с портретами Заруднева, Соловьева и Кирбижекова.

В ходе расследования обстоятельств гибели «императора тайги», а также в результате допроса пленных выяснилась одна страшная подробность. Чтобы семья не была помехой и не могла быть взята в заложники, Соловьев ее умертвил. В «горно-партизанском отряде» в опасные моменты женщин и детей убивали и раньше. Под конец очередь дошла и до семьи самого «императора тайги». Кому Соловьев это поручил, осталось неизвестным. Были застрелены жена и двое детей. Видимо, та же участь постигла и старика отца, который помогал сыну, выполняя в тайге обязанности завхоза.

* * *

Автономная Хакасия

Стога сена, скирды необмолоченного хлеба, заимочные хозяйства разорены, одинокие и обветшалые дворы пустуют. Когда-то жизнь здесь била ключом и степь ломилась от громадных табунов. Теперь не то — встретилось одно стадо в пятнадцать лошадей. Безлошадство. Везут на старых, полубольных лошадях.

Божье озеро давало улов рыбы — теперь нет снастей. Школы замерли. Бедность приниженная, трусливая. Приниженность — естественное последствие бандитизма [10] Газета «Красноярский рабочий», 1924 год, 22 февраля. .

Дочитав в газете «Красноярский рабочий» статью о том, как был пойман и нелепо убит Соловьев, Голиков почувствовал, что не может больше ни минуты сидеть в библиотеке. Он сдал подшивку и вышел в Екатерининский сквер, названный так потому, что посередине его стоял памятник Екатерине Второй. Императрица высилась в полный рост со скипетром в руке, а у ее ног по кругу разместились выдающиеся деятели той эпохи: Потемкин, Державин, Орлов, Дашкова, Суворов. Обычно Голиков любил, выйдя из читального зала, разглядывать лица людей, которые жили почти два столетия назад, но сейчас мысли Аркадия Петровича были в Форпосте.

Сначала он ощутил острую душевную боль, что не ему довелось провести эту последнюю операцию и что он так и не увидел Соловьева, о чем мечтал. И в этом Голиков, не лукавя перед собой, завидовал Зарудневу. Но Аркадий Петрович отдавал себе отчет, что провести заключительную операцию он бы, наверное, не смог. Не потому, что ему недостало бы воли и смелости, и не потому, что Бог обидел его силой, а потому... что он не смог бы напропалую несколько суток подряд пить с «императором тайги». Нервная система такой нагрузки не выдержала бы...

«Все, — сказал себе Голиков, — Соловьева больше нет. И соловьевщины больше нет. И точка на этой истории, которая всем обошлась слишком дорого. В том числе и мне. Быть может, я когда-нибудь о Соловьеве напишу. А сейчас не хочу о нем даже думать».

...У себя в комнате он поел холодной каши, которую полил постным маслом, запил ее холодной водой с куском хлеба и сел за работу. Последнее время он ловил себя на том, что неотступно хочет есть. Только за рукописью или во время чтения, когда журнал или книга увлекали его, мысли о еде вытеснялись другими впечатлениями.

Придвинув к себе чистую бумагу, Голиков обмакнул в чернильницу перо тонкой ученической ручки, посмотрел, нет ли на кончике волоска, и принялся за работу. Он переписывал. Но чисто не получалось. Еще в реальном ему по чистописанию редко ставили больше тройки. А сейчас эта каверзная наука не давалась ему и вовсе.

Обдумывая, что написать, он забывал, что писать нужно крупными буквами и четко. Или, написав полстраницы совершенно четко, тут же начинал исправлять и выстраивать варианты одной и той же фразы. В результате приходилось перебелять всю страницу. После этого он прятал ее в папку, чтобы не захотелось вносить новых поправок или нечаянно не замарать.

Голиков мог поручиться, что делает свою работу, то есть правит роман, хорошо, по крайней мере лучше, нежели совсем недавно. Но стремительно неслось время. Это было тем досаднее, что Аркадий Петрович видел: фразы делаются короче, в них появляется упругость и слова сами становятся на свое место, — рождался опыт, возникало, накапливалось мастерство.

Но при том, что дело, несомненно, подвигалось, жил он все тревожнее. Рубль уходил за рублем, другие деньги в ближайшее время не предвиделись. Чувствовал он себя тоже по-разному: то лучше, то хуже. Часто к вечеру возникали мысли, что он занимается ерундой. Их подкрепляли газетные заметки под рубрикой «Происшествия»: молодые и не очень молодые люди часто кончали жизнь самоубийством, и мотивировка была одна: «Устал жить», «Устала бедствовать!».

Когда вышли все деньги, Голиков отправился на Сенной рынок и продал совсем новую шинель. Взамен в той же лавке старьевщика купил брезентовый плащ: уже стояли холода. Затем тут же, на базаре, спустился в подвал-харчевню и наелся досыта. Две недели он жил не шикуя, но и не голодая. И еще яростней навалился на работу.

Однако и эти невеликие деньги ушли. А конца работе не было видно.

В кармане Голикова оставалось полтора рубля, когда он продал почти новые сапоги и серебряные часы.

И снова стал ходить обедать в столовую в соседнем доме. Он решил так: он будет обедать у стариков, пока есть деньги, а там попросит разрешения обедать в долг, чтобы отдать с лихвой, когда ему заплатят за книгу.

Мысли о том, что книгу могут не взять, он просто отбрасывал, как на войне старался не думать о смерти.

В армии Голиков слыл собранным, организованным человеком. А теперь, когда он работал над романом, где ставкой, как и на войне, была жизнь, он чувствовал, что обстоятельства одолевают его, будто кто-то невидимый строит ему козни.

С вечера он намечал переписать столько-то страниц, но почти никогда не успевал выполнить норму. Либо он застревал на каком-нибудь отрывке, либо из детали вырастал целый эпизод. Книга — он понимал — делалась интересней. Он даже выявил закономерность: работа движется лучше, когда интересно самому. Но деньги, которые таяли, отравляли радость небольших открытий.

Видя, что остается всего несколько рублей, а продавать уже нечего, Голиков решил было: «Перепишу как есть, ничего не поправляя. А когда примут — доделаю». Но из этого намерения, способного ускорить работу, ничего не получилось. Если видел, что нужно переписать или поправить, переписывал или поправлял. И его не останавливала даже мысль, что, возясь вроде бы с мелочами, он через несколько дней останется без единого пятака.

И день такой наступил. Съев утром горбушку, которую он сберег с вечера, запив ее горячей водой, Голиков отправился на Витебский вокзал. Он уже два раза наведывался туда в надежде заработать разгрузкой вагонов. Но грузчиков хватало. Тем не менее бригадир, внимательно присмотревшись, сказал ему: