Борис Камов - Рывок в неведомое

— Паша, когда мы берем пленных, мы тоже их лечим, — напомнил Голиков. — Извините, Настя, мы вас слушаем.

Настя потерла пальцами лоб, словно прогоняя какие-то тяжелые видения. Когда она убрала руку, лицо ее было очень бледно.

— Отца начали бить. Я бросилась к Другулю. Он велел: «Девчонку берем с собой!» Но я сумела выпрыгнуть в окно и убежала в лес. А когда вернулась, отец был мертв.

Голиков вспомнил, как несколько месяцев назад, когда он служил на Тамбовщине, антоновцы убили агронома, который вывел морозоустойчивый сорт ржи и собрал первый урожай. Убийство агронома на Тамбовщине и убийство лекаря здесь были одинаково бессмысленными. Но по какой-то трагической закономерности погибали прежде всего наиболее грамотные и наиболее полезные люди.

— Вы остались жить в своем доме? — спросил Никитин.

— Да.

— Не боялись?

— Боялась. Я была уверена, что люди Другуля вернутся за мной. Я зарядила оба ружья. Когда отец учил меня стрелять, он давал мне ружье с одним патроном и отпускал в тайгу. Я должна была вернуться с белкой. И когда я ждала, что люди Другуля вернутся за мной, я надеялась, что уложу хотя бы четверых.

И четверо ко мне приехали. Не въезжая в ворота, они сошли с коней, войдя во двор, сняли шапки. Я ужасная трусиха. Я заплакала и закричала: «Уходите, или я вас всех убью!» Тогда один из тех, кто приехал, сказал: «Настюша, али не признала меня?»

Это был Соловьев. Он тоже приезжал к отцу уговаривать его уйти к нему в лес. «Настюша, — сказал Соловьев, — мы делим твое горе. Случилось ужасное злодейство. Девочка, выйди к нам и ничего не бойся!»

А уже сбежался народ, и мне было не так страшно. Я вышла, держа наготове заряженное ружье.

...В комнате неслышно появилась Анфиса, поставила на стол жбан с квасом, кружки, а потом принесла тарелку с кедровыми орешками и другую — с фундуком, сваренным в меду. И снова ушла. Никитин разлил квас по кружкам и сразу выпил свою. Настя сделала несколько маленьких глотков, а Голиков не притронулся.

— Что же было дальше? — спросил Аркадий Петрович.

— Соловьев сказал: «Настюша, опусти ружье, а то у тебя дрожат руки, и ты можешь ненароком выстрелить». Я опустила. «Настюша, я наказал Другуля. Во всей Хакасии тебя больше никто не тронет. Я беру тебя под свою защиту. А если ты пожелаешь, в моем лагере для тебя найдется место. Я делаю это ради памяти твоего отца, который безотказно помогал людям. И я знаю, сколько хорошего делала ты».

Настя взяла с тарелки кедровый орешек, расколола его мелкими и острыми зубами, а скорлупки положила на выскобленный стол.

— Паша, вы смотрите на меня строгими глазами, но я была благодарна Ивану Николаевичу. Он избавил меня от страха, что Другуль вернется за мной. Я спросила: «А где я вас найду?» Соловьев рассмеялся: «Найти меня просто: кинь письмо возле любой многолавки. Я в тот же день его получу и приеду за тобой сам».

— Вы уже писали Соловьеву? — непривычным для него, официальным голосом спросил Никитин. Вид у него был неприступный и одновременно растерянный.

— Нет, не писала, — рассеянно ответила Настя. — Я ведь Соловьева тоже боюсь. И потом, Соловьев сразу в свой штаб почти никого не берет. Сначала нужно жить в другом месте. А я знаю, как приходится девушкам в других местах.

Настя взяла с тарелки горсть кедровых орешков и стала их раскусывать один за другим. Разговор для нее становился не только труден, но и неприятен.

— Паша, — сказал Голиков, — дойди до штаба, просмотри шифровки и жди меня там.

— Хорошо, — обиженно ответил Никитин.

— Какой он у вас строгий! — улыбнулась Настя, когда Никитин ушел.

— Паша добрый, Настя, он тепло относится к вам (девушка вспыхнула), но он совершенно извелся на работе.

Голиков взял кружку с квасом и выпил ее до дна. И Настя с удивлением поняла, что этот высокий сильный парень, самый главный здешний начальник, тоже волнуется.

— Я вот что хотел сказать, — начал он. — Соловьев проявил к вам великодушие. Я допускаю, что он уважал вашего отца, пожалел о его гибели, проявил заботу о вас. На самом деле Соловьев причинил больше горя, чем Другуль. И не будь Соловьева, скорей всего, не было бы и Другуля. Но мы не можем поймать Соловьева. А если его не остановить, он покалечит еще много народу. И много судеб. — Голиков выбрал в тарелке крупный орех и тут же о нем забыл. — Вы бы не согласились нам помочь?

Настя, которая с момента ухода Никитина сидела не шелохнувшись, догадываясь, что Пашу Голиков отослал не случайно, торопливо ответила:

— Нет-нет!

— Я не прошу вас поселиться у Соловьева. Но вы теперь можете ездить по всей тайге. А мне нужно узнать только одно: где у Соловьева его главный штаб?

— Нет, — повторила Настя.

— Почему?

— Боюсь.

— Но вы же ездите одна по тайге. А там полно всякого зверья.

— Соловьев пострашней медведя... И потом... Не хотела вам говорить... Неделю назад приезжал ко мне Астанаев. Привез в подарок колечко с красным, как капелька крови, камешком и передал, что Иван Николаевич просит, чтобы я поехала в Форпост к тетке, познакомилась, Аркадий Петрович, с вами и пригласила к себе, на Теплую речку, в гости. Я тоже отказалась.

Лицо Голикова горело. Ему было совестно, что они с Пашкой и Соловьев с Астанаевым одинаково пытались вовлечь эту беззащитную девчонку в смертельно опасное дело. Чувство вины заслонило, отодвинуло внезапный холод внутри, когда он понял, что Астанаев с Соловьевым пытались завербовать Настю, чтобы устроить очередную ловушку ему, Голикову.

— Простите меня, Настя. И забудем этот разговор.

— Это вы меня простите, что я трусиха. Когда я вспоминаю Другуля, меня всю трясет.

Прошло несколько дней. Голиков поздно вернулся домой, мечтая выпить стакан молока и поскорее лечь спать.

— Анфиса приходила, — хмуро встретила его на пороге Аграфена. — Ждет она, видишь ли, тебя. Любовь у тебя с ней, что ли?

— А что?! — озорно ответил Голиков. — Женщина она красивая, свободная. Возьму и женюсь.

А сам подумал: «Что же случилось? Снова появился Кузнецов?»

Он отстегнул шашку, напялил на себя старое пальто Аграфениного мужа, которое висело на вешалке, нахлобучил его же засаленную фуражку с матерчатым козырьком.

— Чучело огородное, кто в таком виде ходит на любовное свидание? — не удержалась от смеха Аграфена.

— Ты не запирайся, я скоро приду, — ответил он.

Аркадий Петрович спустился с крыльца и долго петлял по задворкам, останавливался за деревьями и строениями, внимательно присматриваясь и прислушиваясь, пока не убедился, что за ним никто не идет. Лишь после этого он подошел к дому Анфисы, все окна которого были темны, и постучался. Дверь тут же открылась. В полутемной прихожей с керосиновой лампой в руке его ждала печальная Анфиса.