Борис Камов - Рывок в неведомое

Голиков не уловил бы этот почти неразличимый шорох, если бы слух его не обострился от еженощных обходов и круглосуточной настороженности. Сами по себе шаги, конечно, ничего не означали, но Голикову не понравилась их потаенность, будто кто-то крался по деревне, да и зимние мягкие пимы были не по сырой теперешней погоде. Но соседские собаки молчали. А хозяйка дворовых собак не держала.

«Спи! — сказал себе, не открывая глаз, Голиков. — Тебе все мерещится». И снова провалился в полунебытие.

Прошлую ночь Аркадий Петрович не спал совсем. Теперь ночь уже катилась к рассвету, а он все не мог оторваться мыслью от забот и тревог.

И Голиков прижался щекой к подушке, потянул шубу, чтобы укрыться с головой. И укрылся бы, на свое горе, если бы в последний миг не уловил сверхслухом короткого спора. Кто-то шепотом на чем-то настаивал. Кто-то другой, тоже шепотом, жалобно возражал.

Голиков снова, не открывая глаз, подумал, что спор ему приснился и никого под окном нет, иначе бы чуткие соседские собаки давно подняли неистовый лай. Эта мысль его решительно успокоила. Он перевернулся на спину и увидел сон.

Будто бы нет еще никакой войны — ни той, мировой, ни этой, гражданской, — и живет он дома, в Арзамасе. Стоит сухая осень, и они с отцом идут в воскресенье на базар. А базар богатейший, чего здесь только нет! И отец отбирает несколько связок крупного лука, такого золотистого, что хоть отливай из него обручальные кольца; в другом месте отец сговаривается и платит за три мешка картофеля, где самая маленькая картошина с отцовский кулак, а самая большая примерно с собачью голову. Потом отец покупает целую кадушку, ведра на полтора, белейшей квашеной капусты — с клюквой, антоновскими яблоками, тмином и чем-то еще; а напоследок, пробуя соты, которые наперебой предлагают торговцы, он выбирает ладный, на полпуда, бочонок гречишного коричневатого меда, который любят мама и тетя Даша, и отдельно кузовок прозрачного липового — на случай, если кто в доме простудится.

Расплатясь, отец нанял подводу. Извозчик погрузил на нее мешки с картошкой и прикупленной мукой, связки лука, кадушку с капустой и бочонок меду. Потом нанял пролетку — не идти же за возом пешком, хотя до дому и близко, — и они покатили в экипаже на Новоплотинную, за ними едва поспевал тяжело груженный воз.

Когда же поезд остановился возле дома, выбежали мама, тетя Даша и сестрички. Тетка стала ахать и охать по поводу того, какая картошка, и какой лук, и какой запах от бочонка с медом, а мама принялась весело выговаривать отцу: «Ну, Петя, ты опять скупил весь базар».

Тем временем, видел Голиков, подводчик, желая заработать лишний гривенник на водку, обмотал вокруг шеи все связки лука, сгреб с воза и понес в дом на вытянутых руках сразу три мешка с картофелем. А тетка неизвестно зачем поставила ему на мешки еще и кадушку с капустой, хотя было очевидно, что с такой пирамидой войти в дом невозможно. И Аркадий попытался тетке это объяснить, но тетка погладила его своей ладошкой по голове. Раздался звук, будто алмазом провели по стеклу.

В этот момент кадушка задела притолоку двери, скользнула по мешку и разбила стекло. Оно дзенькнуло так тихо, будто его умело вынули из рамы.

Огорченный подводчик бросил на землю мешки, которые держал на вытянутых руках, достал из кармана и протянул маме серебряный рубль, как, бывало, платила мама, когда стекла в соседских окнах разбивал он, Аркадий.

Но мама рубль не взяла, а просунула в дыру разбитого окна руку. И рама, тихонько скрипнув, распахнулась. Из комнаты на теплую улицу потянуло могильным, словно из заброшенного склепа, холодом. И тогда подводчик, чтобы преградить путь холоду, схватил с земли мешок и начал его с силой запихивать в окно, а мешок в окно лезть не хотел и при этом загадочно и настороженно шуршал.

Продолжая досматривать сон, в котором он сразу увидел самых дорогих ему людей, Голиков с непостижимой ясностью понял, что часть увиденного им во сне происходит наяву: наяву кто-то умело вынул из рамы стекло, наяву беззвучно был открыт шпингалет. Голиков помнил, как, отпирая после зимы в комнате окно, сильно с этим шпингалетом намучился: железо проржавело и двигалось со скрежетом. А тут шпингалет под чьей-то рукой пошел легко и мягко, будто затвор отлично смазанной винтовки. После чего почти беззвучно распахнулись створки окна. И наяву в комнате стало свежо.

Но это открытие нисколько не встревожило Голикова. Хотя мозг его полубодрствовал, веки не желали размыкаться. Он обиженно подумал: «Я же сплю. Зачем же открывают окно?»

И внезапно внутренний голос жестко ему ответил: «Чтобы тебя убить...»

Голикова подбросило, будто печка взбрыкнула, как ужаленный конь, и он открыл глаза. Тут, в запечье, стояла кромешная тьма, наполненная уличным холодом, который проник уже и сюда. Кирпичная кладка отгораживала от Голикова всю комнату, кроме узкого пространства слева, где был широкий проход и темнел шкаф, а за шкафом стояла кровать, на которой он, Голиков, никогда не спал.

И хотя Аркадий Петрович никого не видел, он чувствовал, что рядом посторонние.

От сонливости не осталось и следа. Мозг, приученный мгновенно систематизировать все поступающие сведения, выстроил картину происходившего там, за печкой.

Когда во сне Голикову привиделось, что кадушка с квашеной капустой разнесла в доме на Новоплотинной окошко, из Аграфениного окна в эту минуту вынули стекло. Причем либо оно было заранее надрезано алмазом и его оставалось только выдавить, либо кто-то предусмотрительно соскоблил замазку и отогнул гвоздики, которыми стекло крепилось. А чтобы еще и смазать шпингалет, требовалась помощь Аграфены. Без нее тут было не обойтись.

«Значит, она меня предала». Голиков почувствовал, как в нем просыпается бешеная ненависть к женщине, к которой он относился с признательностью и доверием.

Она будто бы заботилась о нем, познакомила с Анфисой, ездила по его заданию на Песчанку. А на самом деле все трое — Аграфена, Анфиса и осторожный, ускользающий Кузнецов — были людьми Астанаева и Соловьева. «Император» и его начальник разведки подстраивали ему, Голикову, ловушки, помня, что в крайнем случае они настигнут его в доме Аграфены.

И настигли...

«Да как же меня вообще занесло в этот дом?! — в отчаянии подумал Голиков. — Сперва, конечно, случайно. Тут была ошибка Пашки. А когда Аграфена призналась, что любила Соловьева (иначе об этом сказали бы другие!), она сумела меня убедить, что все это в прошлом. И я ей поверил... Хотя на занятиях по разведывательному делу нас учили, что чувства женщины — вещь ненадежная. И женщина, которая сегодня говорит: «Я ненавижу этого человека!», завтра может за него умереть».