Борис Камов - Рывок в неведомое

Внутреннее напряжение Голикова было так велико, что он не ощутил ни малейшей радости от своего открытия, а принял его к сведению, как еще одно обстоятельство, которое случайно обернулось в его пользу. И все-таки радость прорвалась: «Настя... Не нужно спасать Настю. И Анфиса, выходит, ни при чем. И Кузнецов». Значит, Соловьев еще не загнал его в угол, не окружил своими людьми.

Голиков сразу почувствовал себя менее одиноким и беспомощным. Нет, все оборачивалось не так уж плохо. Оставалось только расправиться со «стекольщиками», которых ждали две большие неожиданности: то, что его не окажется на кровати, и то, что он давно проснулся.

Теперь, когда эти трое повернулись к нему спиной и подкрадывались к пустой постели, ему совсем ничего не стоило уложить их из маузера. И тут, как всегда в смертельных ситуациях, мысль заработала с невероятной быстротой и взвешенностью.

«Астанаев прислал не случайных людей, — догадался он. — Эти трое могут знать, где главный штаб».

Догадка была весьма логичной, но она резко усложняла положение. Одно дело ударить из маузера в их воровские затылки, другое — подчинить их своей воле, обезоружить и сделать это в одиночку и в полной темноте. Времени на обдумывание плана не оставалось ни секунды. Но в Голикове уже проснулся азарт. Аркадий Петрович любил разгадать намерение противника, притвориться, что поступает именно так, как противник от него ждет, а затем, уже действуя как бы изнутри, внезапно все сломать и повернуть в нужную ему, Голикову, сторону.

Но никогда еще Аркадий Петрович не принимал решений, где бы время измерялось долями секунды, а жизнь его зависела от ничтожных мелочей: от пушинки, которая могла попасть в нос и он бы чихнул, от шубы, которой он укрывался и которая могла зашуршать по кирпичу лежанки, или от того, не даст ли осечки патрон. При любой случайности у Голикова не оставалось шанса выжить. И даже печка, которая до сих пор надежно его укрывала, могла стать лишь каменным мешком, из которого нет выхода.

По звону в ушах, по тому, как внезапно отодвинулись и словно исчезли все звуки, Голиков ощутил, что замедлилось время. Он знал по давней привычке к опасности, что в каждую замедленную секунду можно увидеть, пережить, просчитать и продумать в двадцать раз больше и быстрей, нежели в обычную. Судьба дарила человеку шанс выбрать и выжить. Если человек сохранял выдержку и ясную голову, он обнаруживал этот шанс и пользовался им. Если же человек паниковал, выхода для него не оставалось. Он был обречен.

Первым в проходе между кроватью и печкой оказался низкорослый. Он боязливо двигался бочком: отставив левую ногу, подтягивал к ней правую и снова делал шаг левой. От такого движения туловище его качалось, будто у ваньки-встаньки. И в этой покачивающейся спине была какая-то печаль, словно у человека что-то болело или он давно в себе носил большое горе.

Следом крадучись шел высокий раскормленный мужик. Все внимание его было нетерпеливо направлено в темноту за шкафом, где он еще ничего не мог разглядеть. Это был увалень, который теперь двигался совершенно неслышно. Правую руку он держал за пазухой расстегнутой куртки. Что он прятал за пазухой — пистолет или нож? Скорей всего, нож — бесшумное и что ни на есть бандитское оружие.

По спине Голикова, на горячей печи, скользнул озноб. Он боялся ножей. Перед ножами у него был страх с детства. И был повторяющийся сон: он идет мимо Стригулинских номеров. Внезапно появляется мужик в малахае, взмахивает ножом. Голиков чувствует удар под сердце... и просыпается... И вот еще один, с ножом за пазухой, стоял спиной к нему, Голикову, в нескольких метрах.

Эти мысли прервало появление третьего. Он был в круглой шапочке, похожей на флотскую бескозырку, и казался стройнее, моложавее двух других. В его движениях была легкость, даже вертлявость. Он держал наготове какое-то полотнище, скорей всего мешок. И в узкий проход он проник тоже как бы с обезьяньими ужимками, словно заранее испытывая радость, что накинет мешок на голову спящего человека. Эти трое собирались убить его, Голикова, без шума.

Низкорослый прошел коридорчиком между печкой и кроватью и замер возле стенки. В его фигуре были ожидание и тревога. Увалень и вертлявый остановились с ним рядом. Голиков видел спины обоих: жирную, слегка согнутую — увальня и по-цирковому стройную, нетерпеливую — вертлявого.

За шкафом был полный мрак. Укладываясь спать, Голиков схватил с постели еще одну подушку, чтобы лежать, на печке повыше, и рассыпал остальные из целой пирамиды, которую возводила Аграфена. Во мраке эти подушки на короткое время могли создать впечатление, будто на кровати кто-то спит.

Привыкая к темноте, трое застыли. Им уже некуда было спешить. Они проникли в дом, никого не разбудив и даже обманув каким-то образом соседскую дворнягу. По звукам, которые издавал Голиков со сна, они знали, что он в комнате, и могли позволить себе перевести дух.

Вертлявый, ожидая условного знака, повернул голову и снизу вверх взглянул на увальня. Тот зашевелил рукой, которую прятал под курткой, и над плечом его блеснул металлический треугольник.

«Топор!»

Смерть они ему уготовили самую зверскую: вертлявый должен был набросить на голову мешок, а увалень — рубить топором. Это были не только месть и казнь. Убийство было задумано еще и как устрашение.

В Голикове сейчас не было ненависти или испуга — одно омерзение, потому что он четко представил, во что превратил бы его несколькими ударами увалень. Аркадию Петровичу доводилось видеть топорную работу. По всей вероятности, это было самое отталкивающее, что он видел на войне.

И Голиков чуть было не передернул затвор — так все в нем рвалось прикончить эту троицу, — но остановил себя: «Не сметь!» Именно этих убийц, приближенных к Астанаеву, а то и к самому Соловьеву, следовало взять живыми.

Вертлявый, убедясь, что увалень приготовил топор, стал неторопливо заносить свой мешок над изголовьем кровати, а увалень еще выше поднял топор одной рукой, как это принято у мясников, которые разделывают говяжью тушу.

Когда вертлявый уже занес полотнище над изголовьем, будто на подушке сидела бабочка, которую он боялся спугнуть, а увалень еще выше занес топор, Голиков оттянул затвор — раздался щелчок.

— Ни с места, — сказал Голиков негромко. Во рту у него так пересохло, будто он сутки без воды провел в пустыне. — Лечь на пол!

Низкорослый рухнул бревном, а вертлявый и увалень замерли в своих неудобных позах.

...Когда-то в детстве Голиков играл в «замри». Это была далеко не безобидная игра. Аркадий однажды вышел на уроке к доске, а Гришка Мелибеев пустил ему вдогонку: «Замри!» И Голиков замер, иначе пришлось бы платить «американку» — выполнять, пока Гришке не надоест, любое его желание.