Борис Камов - Рывок в неведомое

— Нет.

— Ты правду говоришь?

— Правду.

— Тогда чего ты сидишь на полу?

— Я ж тебя чуть не застрелил.

Голиков понимал, что грех валить вину за свою неудачу на Аграфену, но он был настолько измучен, что не сумел сдержать раздражения.

— Я же хотела помочь. — Она заплакала.

— Ты ни в чем не виновата, — сказал он, смягчаясь, и неловко провел рукой с зажатым в ней маузером по волосам Аграфены. — Принеси огня.

Аграфена внесла керосиновую лампу. Лишь теперь Голиков заметил, что стоит раздетый, в нижнем белье.

— Отвернись, — смутился он.

Женщина отвернулась. Не выпуская маузера, Голиков натянул галифе, которые лежали на лавке.

— Посвети! — сказал он и наклонился над увальнем.

Тот лежал с полуприкрытыми глазами. Казалось, он подсматривает за происходящим в комнате, но зрачки его были неподвижны.

— Знаешь его? — спросил Голиков Аграфену.

— Нет. Он не местный.

За окном раздался топот сапог: пришла подмога.

«Вот так они могли прибежать, — вяло подумал Голиков, — а я валялся бы, как этот...»

В окно всунулся Никитин.

— Аркадий, что случилось? Пашка был в нижней рубахе.

В руке он держал револьвер.

— Залезай — увидишь, — ответил Голиков.

Цыганок перемахнул через подоконник. Задел торчавшую вверх ногу увальня. Она с глухим стуком ударилась об пол.

Пашка взглянул на разор в комнате и присвистнул.

— Мебелью, что ли, бросались? Кто такой? — спросил он, показывая на убитого.

— Аграфена его не знает. А там, в углу, еще один. Осторожно.

Никитин нагнулся, поднял с пола массивный револьвер убитого.

— Аграфена Александровна, посвети, пожалуйста, — попросил Никитин и направился в проход между печкой и кроватью.

Аграфена пошла за ним, высоко держа лампу. Голиков остановился возле шкафа.

Пашка приблизился к низкорослому, который с того мгновения, как плюхнулся на пол, не переменил позы.

— Вставай! — велел Цыганок.

Бандит нехотя поднялся, не поворачиваясь к свету. Никитин быстро его обыскал, не обнаружил никакого оружия и вытолкнул на середину комнаты.

— А теперь, красавчик, позволь взглянуть на тебя! — Никитин сильным движением повернул пленного лицом к свету.

— Ты что же это, Митька, наделал, а?! — закричала Аграфена. — Ты о парне своем хоть подумал?!

Перед ними стоял Митька-хакас, отец Гаврюшки.

— Митька — не бандита! — заливаясь слезами, закричал пленный. — Астанай казал: Голик — живой, баба — умер!

— Паша, поговоришь с ним в другом месте! — взмолился Голиков.

Митьку увели. Четверо бойцов унесли убитого. Голиков поднял стол. Аграфена поставила на него лампу, отправилась за веником и через минуту вбежала зареванная.

— Что случилось? — кинулся к ней Голиков.

— Шурку отравили... Вот он и молчал.

Шурка — это была соседская дворняга с крупными, как слива, добрыми и мудрыми глазами. Когда Голиков приходил днем обедать или возвращался вечером со службы, Шурка радостно скулил, просовывал в щели забора морду и счастливо замолкал, если Голиков, бывало, почешет ему за ухом.

— Прости, что так получилось, — сказал подавленно Голиков. — Это всё из-за меня. Я нынче же от тебя съеду.

— Еще чего! — ответила, сморкаясь, Аграфена. — Собаку только жалко. Такой душевный был зверь...

Аграфена отмыла, отдраила пол в комнате Голикова. Сухонький плотник-старичок поставил на место стекло, вынутое ночью вертлявым (оно было аккуратно прислонено к завалинке), и начал пилить доски быстрой ножовкой, сооружая ставни.

На кухне Пашка плескался над медным тазом.

А Голиков, вымытый, выбритый, с еще влажными от холодной воды волосами, во френче с белейшим подворотничком, сидел на лавке возле стола. Не хотелось никого ни видеть, ни слышать, но негде было уединиться. И дома, и в штабе на каждом шагу были люди. У всех находились к нему дела. А Голикову не давала покоя мысль, что он снова по чистой случайности остался жив. Смори его покрепче сон — и это после него Аграфена замывала бы пол. От усталости и внутренней опустошенности он полудремал. И его бы никто не осудил, если бы он лег и выспался. Но Голиков не мог и помыслить, чтобы лечь на уже застеленную кровать или забраться на лежанку в своей комнате. Он знал, что будет вскакивать на малейший шорох... Кроме того, следовало допросить Митьку.

Аркадий Петрович решительно поднялся, взял с лавки ремень с кобурой, но пальцы неожиданно разжались. Голиков успел еще услышать, что кобура с пистолетом стукнулась об пол. Затем Голикову показалось, что у него исчезли ноги, а туловище как бы повисло в воздухе и стало валиться вперед, на стену и лавку. Голиков хотел вытянуть вперед руки, чтобы смягчить падение, но руки, как и тело, перестали ему повиноваться, словно мертвые. Жила еще только голова.

Аркадий Петрович видел: к лицу стремительно приближается отполированный край широкой лавки. Дубовая доска ударила его в лоб. Он ощутил нестерпимую боль и провалился во тьму.

В раскрытое окно всунулся недоумевающий старичок плотник, а из кухни с намыленной шеей и грудью вбежал Пашка. Аркадий Петрович лежал на полу ничком. Подумав, что плотник подослан бандой и это он ударил Голикова по голове, Никитин выхватил из кармана галифе маленький браунинг, чтобы, не мешкая, покончить со стариком.

— Они сами, Богом клянусь, сами! — взмолился плотник и прижал к груди руку с ножовкой.

Ударом ножовки старик не смог бы свалить Аркадия с ног. Швырнув на стол браунинг, Никитин опустился на колени возле Голикова, перевернул его и увидел, что на лбу друга начинает проступать косой рубец.

Услышав божбу плотника, в комнату влетела Аграфена.

— Добили?! — одними губами произнесла она, опускаясь рядом с Никитиным.

— Кажись, сморило его, и просто нет сознания, — глухо ответил Павел. — А это он, уже падая, повредился.

Аграфена вскочила, выбежала в кухню, принесла ковшик колодезной воды, полотенце и несколько длинных полотняных лоскутов, которые остались у нее с той поры, когда она шила рубашки. Одним лоскутом она вытерла кровь из ссадины, другим с помощью Паши забинтовала голову.

Губы Голикова разжались. Шевельнув ресницами, он приоткрыл глаза.

— Паша, я ранен? — едва слышно произнес он.

— Сморило тебя, натерпелся ты нынче, не дай бог.

— Я что, тургеневская барышня? — ответил Голиков.

Но Аграфена и Павел не читали Тургенева и не сумели оценить грустный юмор.

Никитин помог другу встать. Тело снова начало повиноваться Голикову.

Никитин показал жестом плотнику, чтобы тот закрыл окно. Аграфена из комнаты вышла. Павел раздел Голикова, положил его на широкую лавку и принялся массировать. Он гладил другу голову надо лбом, растирал шею и грудь, руки и живот, спину и ноги, затем пощипывал и поколачивал, сам обливаясь потом. Наконец Голиков нормальным, звучным голосом сказал: