Борис Камов - Рывок в неведомое

Павел остался на улице. Он сел на чурбак в сарае, у поленницы дров. С дороги Никитин был незаметен, а держал в поле зрения все подходы.

Голиков толкнул дверь и очутился в чистеньком предбаннике с выскобленным столом, на котором помаргивала коптилка и высился кувшин с квасом. Единственное окно было занавешено отстиранным домотканым половиком. У входа стояла Настя. Она была в том же длинном, до пят, сборчатом платье, что и ночью.

Еще не прошло и суток, как они расстались, а в Насте что-то переменилось. Она стала тоньше, выше ростом, смуглое лицо ее побледнело: в нем были и гнев, и тревога.

— Ты не ранен? — рванулась она к Голикову, как только он прикрыл за собой дверь. — Они с тобой ничего не сделали?

Настя неуловимо напомнила Аркадию Петровичу маму в тот день, когда он уезжал в армию и забежал в больницу попрощаться.

Настя протянула руки, то ли желая его обнять, то ли убедиться, что он цел.

Голиков взял ее протянутые руки в свои:

— Успокойся, со мной все в порядке.

Неожиданно оба покраснели. Настя села на лавку, Голиков — напротив на табурет.

— Ты не уезжала?

— Нет, я уехала, по дороге услышала стрельбу. Но мало ли теперь стреляют? А днем мне вдруг говорят: «Астанайка ночью убил Голика». Я как безумная помчалась обратно и всю дорогу думала: «За что мне такое горе: сначала Другуль убил отца, теперь Астанайка убил тебя?» И еще я думала: «Если он еще жив, я его спасу». И возле Форпоста узнала, что ты жив.

Рассказ Насти растрогал и раздосадовал Голикова. С этой девчонкой связывал он теперь свои надежды узнать, где штаб Соловьева. Но если она будет срываться всякий раз, когда пройдет слух, что его убили, то дело не сдвинется с места.

— Есть какие-нибудь новости? — спросил он хмуро.

— Везде говорят про то, что Астанайка пытался тебя убить. И еще про то, что ты не любишь хакасов. Отпустил русского, а мучаешь Митьку. Ты правда его мучаешь?

— Да не мучаю я его! Это Соловей с Астанаевым хотят меня поссорить с хакасами.

— Знаешь, у нас скоро будет праздник — тун-пайрам.

Голиков слышал о таком празднике. Его проводили в начале каждого лета, когда скот после зимы набирал силу и появлялись в избытке молоко, сметана, творог и другие продукты, которые делали из молока. Тун-пайрам — это праздник скотоводов.

— Ты умница, Настя, — сказал Голиков, о чем-то задумавшись.

Шифровка поступила в последнюю минуту: «План ваших действий одобряем».

— Шикарно! — сказал Никитин. — Я опасался, что Кажурин не позволит. Он последнее время осторожничает. Лишь бы теперь не помешал Соловей.

Никитин был в новом френче, отглаженных галифе и в начищенных до клинкового блеска сапогах, словно собирался на бал.

— Если Соловьев сорвет праздник, — ответил Голиков, — он обидит хакасов. А ему с хакасами нужно поссорить нас. Так что срывать праздник он не станет. А подстроить что-нибудь может.

Голиков тоже был в новом френче, новой папахе, и на нем скрипели новые ремни. Аркадий Петрович был гладко выбрит, но лицо его похудело, и выглядел он совершенным мальчишкой, несмотря на широкие плечи и высокий рост.

...Чоновский отряд приближался к громадной поляне у подножия зеленого холма. Впереди колонны ехали Голиков и Никитин. За ними двигалась черная лакированная карета на высоких рессорах и больших колесах. Окна кареты изнутри были задернуты занавесками. Колымагу нашли в Чебаках, в сарае Иваницкого, и наскоро отремонтировали.

На облучке с видом заправского ямщика сидел Мотыгин.

До поляны оставалось метров триста, когда Никитин подал знак, и отряд, который двигался верхом за каретой, запел.

Месяца полтора назад Голиков выпросил в Ужуре гармониста. И не мог этому нарадоваться. Каждый свободный час в отряде возникала «культработа». И еще Голиков заметил: если отряд ехал по деревне с песней, то жители меньше дичились, охотней вступали в разговоры и брали на постой.

И сейчас мужественная солдатская песня «Скажи-ка, дядя, ведь не даром Москва, спаленная пожаром, французу отдана», которую пела под гармонь полусотня хористов с могучими глотками, оповещала, что отряд едет принять участие в местном празднике.

На поляне стояли сотни юрт. Дымились костры. Паслись и ржали кони. Тут продавали, покупали, варили, угощали, спорили, сватали, обменивались новостями, набирались праздничных впечатлений.

Старуха с трубкой в зубах продавала, разложив на кошме, женские наряды — платья, платки, расшитые сапожки. Два средних лет хакаса, держа уздечку вздрагивающего от их крика коня, сердито спорили. Наверное, не могли сойтись в цене.

Со всех сторон от котлов неслись одуряющие запахи мясного варева. После неближней дороги они будили нешуточный аппетит. И Голиков мысленно похвалил начхоза за предусмотрительность: тот выдал каждому бойцу перед отъездом по караваю хлеба и по нескольку длинных полос мяса, закопченного по хакасскому рецепту. Оно было вкусным и не портилось в дороге.

Неподалеку от белого шатра публика окружила двух борцов.

— Курес, — пояснил Никитин, — национальная борьба.

Состязались молодые парни: один в желтой, другой в малиновой рубашках, перепоясанных кушаками. Оба явились на состязание в новых сапогах с вышивкой.

Борец в малиновой рубашке был хорошо сложен, красив, но полноват. Двигался он по кругу проворно, однако с некоторой ленцой. Он был уверен в своем превосходстве над противником.

Парень в желтом был повыше ростом, но худощав. Худоба создавала впечатление, что он заметно слабее. В тот момент, когда Голиков проезжал мимо, парень в желтом, держа наготове руки с растопыренными пальцами, ждал удобного момента, чтобы схватиться с противником, но при этом пока что избегал длинных, заросших волосами рук малинового, напряженные согнутые пальцы которого напоминали лапу хищной птицы. Быстро передвигаясь по естественной арене, желтый пока что не давал возможности противнику вцепиться в него. Но зрители расценили эти маневры как проявление робости и стали кричать желтому что-то обидное. От одного выкрика желтый вздрогнул — и лапищи малинового обвились вокруг него.

Близость конца поединка привела толпу в нетерпение. Желтый выглядел обреченно, хотя малиновому не удалось повалить его. Малинового это злило. Толпе надоела безрезультатность поединка. Малиновый выпустил противника, собираясь применить другой прием. Внезапно желтый обхватил толстяка и оторвал от земли. Малиновый начал смешно болтать в воздухе ногами, норовя подсечь желтого под коленку, но ему это не удавалось. А желтый стал волчком кружиться на одном месте, словно малиновый ничего не весил.

Беспомощность малинового, его болтающиеся в воздухе жирные ноги возбудили в толпе смех. Малиновый моментально перестал быть кумиром. Особенно громко хохотали девушки. А желтый, точно играя в карусель, продолжал кружиться все быстрей. И вдруг остановился. Малиновый, растопырив руки, отлетел от него и плюхнулся о землю животом, как плюхается неумелый ныряльщик о воду. Упав, он остался лежать без движения.