Борис Камов - Рывок в неведомое

Внутри на белом войлоке стояло несколько низеньких столиков с угощением. За ними сидели гости. Аркадий Петрович обратил внимание, что еда не тронута и два места свободны. Служба оповещения, как всегда, работала превосходно. Их с Никитиным здесь ждали.

«А если ждут к обеду, — подумал Голиков, — значит, все еще не так скверно».

В шатре сидели по преимуществу седобородые и седоголовые старцы. Некоторым было не меньше ста лет.

За столиком, где оставались два свободных места, восседал худой старик с редкой бородой. Поврежденное оспой лицо его было печальным и строгим. При появлении командиров он один только поднялся с пола и что-то произнес, глядя прямо в глаза Голикову.

— Это Наир-ага, — вполголоса пояснил Никитин. — Его здесь уважают пуще других. — И шепотом: — Его шаман даже боится. Наир-ага говорит: «Спасибо, что приехали. Будьте нашими гостями».

Наир-ага показал на свободные места слева от себя. Справа сидели шаман в своем одеянии, которое он не успел или не захотел снять, и еще один хакас лет сорока пяти — самый молодой среди присутствующих — с очень красивым полным лицом и темными, ненавидящими глазами. По глазам Голиков и узнал его. Это был Кульбистеев.

Аркадий Петрович понимал: в том холодном, почти неприязненном приеме, который ему и Цыганку сейчас оказывали, не было ничего случайного. То, что справа от Наир-аги восседали шаман и Кульбистеев, означало, что, с точки зрения хозяев, перевес в данный момент был на стороне Соловьева. И Голикову бросали вызов.

Начальник 2-го боевого района по борьбе с бандитизмом получал повод оскорбиться и уехать, то есть сделать именно то, чего от него и хотел бы Соловьев. Ссора со стариками на таком празднике надолго осложнила бы отношения Голикова с местным населением. И понадобилось бы много времени, средств, унизительных уступок, чтобы эти отношения хотя бы внешне наладить.

Голиков притворился, что не заметил брошенного ему вызова. Он решил сыграть роль полунаивного, совершенно не наблюдательного простака, не сведущего в дипломатии и политике.

Увидев, что Наир-ага по-прежнему стоит, показывая ему и Пашке на свободные места слева от себя, Голиков снял папаху и ответил:

— Благодарю вас, Наир-ага, — и широко, простецки, обезоруживающе улыбнулся.

Но прежде чем сесть, он поискал место, куда положить папаху, потом стал усаживаться за низенький столик, но ему то мешали ноги, то шашка, и он никак не мог устроиться, в отличие от Пашки, который уже сидел как литой.

Старики за столами снисходительно улыбались этой неловкости и неотесанности. Шаман по-прежнему ничего не замечал, а предполагаемый министр предполагаемой «независимой Хакасии» улыбался откровенно презрительно. Тень улыбки мелькнула даже на лице Наир-аги, хозяина этого белого шатра и всего нынешнего праздника. И только глубокий старец, что сидел за крайним столиком, без улыбки, крайне озабоченно смотрел на Голикова запавшими, выцветшими, много чего на свете повидавшими глазами. Похоже, он догадывался, что мальчишка- начальник совсем не так прост, как некоторым показалось.

Но одного Голиков добился: атмосфера в шатре стала менее мрачной. И тогда Аркадий Петрович легко и ловко сел, скрестив ноги.

За столом находились только мужчины. Открылся полог. Появились женщина лет за тридцать и девочка лет четырнадцати. Каждая несла по овальному блюду с пряно пахнущим мясом. Одно такое блюдо появилось на столе перед Голиковым и Никитиным. А Наир-ага разлил по стаканам из трехлитровой бутыли жидкость, которая пахла спиртом и скисшим молоком. Это была арака — молочная водка.

Обняв сильными тонкими пальцами свой стакан, Наир-ага поднялся. Он окропил водкой воздух вокруг себя, принося скромную дань богам и духам, которые в хакасском пантеоне между собой перемешались и породнились, и заговорил высоким мелодичным голосом.

— У нас сегодня большой праздник, — переводил Никитин. — И мы рады, что у нас... — Павел запнулся, — гости. К сожалению, праздник омрачен одним обстоятельством. И все- таки за здоровье гостей. Пусть их служба будет легкой и приятной.

И Наир-ага слегка поклонился в сторону командиров.

Голиков с Никитиным поднялись, чокнулись с Наир-агой, повели стаканами в воздухе в знак того, что они чокаются со всеми, но омочили только губы, а пить не стали.

Это мгновенно было всеми замечено. Лицо Наир-аги стало неприязненно-холодным, а лицо предполагаемого министра торжествующе-злорадным: дипломатия Наир-аги терпела крах. Даже и глазах шамана скользнула усмешка.

Наир ага, сохраняя достоинство, медленно выпил свой стакан и сел. Кульбистеев что-то сказал на ухо шаману. Шаман совсем тихо бросил два слова Наир-аге.

Старик выслушал, помолчал. Лицо его стало еще более жестким, словно он принял суровое решение.

— Для нас это кровная обида, — глядя прямо перед собой, но уверенный, что все его слышат, произнес Наир-ага (а Никитин перевел), — когда люди, за здоровье которых мы пьем, гнушаются пить вместе с нами. Если им противно наше вино, то им должен быть противен и наш хлеб. В таком случае необязательно сидеть с нами за одним столом.

Это было публичное оскорбление, уже третье за утро, рассчитанное на то, что командиры взорвутся, встанут и уйдут. Шаман и предполагаемый министр понимали, что они делают. И если два первых оскорбления были нанесены молчаливо, поскольку крылись в тонкостях местного этикета, то слова Наир- аги не услышать уже было нельзя.

И Голиков с Никитиным поднялись. Будто по забывчивости, они продолжали держать в руках стаканы. Аркадий Петрович обвел взглядом присутствующих. Вид у Наир-аги был удрученный. У входа замерла с подносом в руках девчушка. Старец, что сидел в дальнем углу, смотрел на аалбазу с осуждением: за свои сто с лишним лет он впервые видел, чтобы выгоняли из-за стола гостей, которые не сделали ничего дурного.

Шаман налил себе из квадратного штофа и с удовольствием, словно не замечая происходящего, потягивал араку. И лишь на красивом и глуповатом лице предполагаемого министра появились непроницаемость и неприступность: он представлял здесь будущее правительство Хакасии, которая скоро отделится от Советской России. Кульбистеев уже рисовал в своем воображении, как поздно вечером в лесу расскажет о скандале, который он организовал, самому Ивану Николаевичу.

Между тем шаман, быстро допив второй стакан, слегка скосил свои молодые, поразительного блеска глаза и следил за тем, как поведут себя гости, которым указали на дверь. Шаман считался наместником духов на земле. Простые, нешаманские заботы его тревожили мало. Пока родятся, болеют и умирают люди, случаются неурожаи и падеж скота, он, шаман, без работы не останется, какая бы ни установилась власть.