Борис Камов - Рывок в неведомое

И Никитин с опозданием понял, что они с Аркадием дали маху.

«Мог подарок принести, мог приказать своим солдатам... — ловил он обрывки того, о чем переговаривались старики. — Кто здесь гость, а кто хозяин?»

— Даже капитан-исправник уважал старейшин... — громко и возмущенно произнес Кульбистеев и под острым, клинковым взглядом Наир-аги осекся.

— У тебя короткая память, Артык, — прервал его Наир-ага по-хакасски. Он тоже был уязвлен бестактностью мальчишки- командира, но не хотел усложнять с ним и без того непростые отношения. — Ты забыл, как пьяный капитан-исправник тыкал твоего отца лицом в свежий конский навоз, потому что ему не понравился конь, которого он получил в подарок. — И повернулся ко всем присутствующим: — Почтенные гости, невежливо отказываться от подарка, который всем нам приготовил Голик- ага. Прошу вас на минуту выйти из шатра.

Никитин шепотом перевел. Голиков вынул из кармана френча белоснежный платок и вытер лицо, на котором проступили бисеринки пота: мудрый старик его здорово выручил.

А Наир-ага взял Голикова под руку и вышел из шатра. Остальные последовали его примеру, но остановились возле самого входа, всем видом показывая, что через минуту-другую вернутся обратно. На то, что Голиков приготовил подарок каждому из них, они не рассчитывали. Начальство само любило подарки и с пустыми руками никогда не уезжало.

Люди на поляне, завидев старейшин, которые чего-то ожидали, оставили все прочие занятия и поспешили к шатру. Собралась большая толпа. Старики начали проявлять нетерпение.

Голиков шепнул:

— Цыганок, пора.

И Пашка не придумал ничего умнее, как, заложив два пальца в рот, по-разбойничьи свистнуть. Многие старики зажали уши. Кульбистеев опять злорадно и громко засмеялся.

Голиков чувствовал, как у него от стыда пылают уши, но по неровной сухой дороге уже задребезжали высокие колеса и разболтанные рессоры. И допотопная карета с Мотыгиным на облучке, сопровождаемая эскортом из шести всадников, лихо развернулась и замерла возле шатра, дверцей к входу.

Никитин виновато посмотрел на друга, но Голиков снова стоял с непроницаемым лицом. Коль скоро подкатила коляска, можно было еще немного обождать, потому что публика бежала теперь с самых отдаленных уголков поляны.

Голиков поднял руку в знак того, что просит тишины.

— Товарищи и граждане, — сказал он. — Во всей России уже установлен мир, и только в Хакасии еще продолжается гражданская война. (Никитин перевел.) Соловьев говорит, что будто бы он сражается за счастье хакасов. Нынче нам открывается возможность это проверить.

Аркадий Петрович приблизился к карете, потянул на себя лакированную дверцу с гербом. Из кареты, щурясь от яркого солнца, вышел Митька-хакас. Он был в чистой цветастой рубашке, в пиджаке, отглаженном Аграфеной, и в сапогах, которые Митька чистил сам. Он был побрит, пострижен, лицо округлилось, потому что, пока он сидел под арестом, его каждый день кормили из солдатского котла. И лишь глаза его тревожно смотрели на одного только Голикова.

— Это Дмитрий Азарханович Ульчугачев, — представил его Аркадий Петрович, хотя многие знали Митьку. — Соловьев забрал в лес его жену Найхо, пообещав, что вернет, если Дмитрий поможет убить Голикова.

Толпа удивленно зашелестела. Что Голик арестовал Митьку, об этом было известно во всех аалах. А что Митька пытался убить Голика, большинство слышало впервые.

— В любой стране, при любом правительстве, если один человек пытался убить другого, его ждет суровое наказание, — продолжал Голиков.

Толпа, оробев, стала подаваться назад, расширяя круг. Что ждет человека, если он пытался убить начальника, здесь хорошо знали. Кульбистеев от восторга поглаживал себя по животу: устроить суд на празднике, которого не было три года, — до этого надо было додуматься! Старики стояли с непроницаемыми, хмурыми лицами. Положение обязывало их проявить выдержку до трагического завершения тягостной церемонии. Этот Голик с его простодушной улыбкой и замечательным аппетитом — большой и опасный шутник, если приготовил такой подарок.

— Именем Советской власти, — произнес Аркадий Петрович громким голосом, — как начальник второго боевого района... — Голиков остановился, чтобы Никитин перевел. На поле повисла зловещая тишина. — Я признаю Дмитрия Азархановича Ульчугачева, 34 лет, который участвовал в покушении на убийство по принуждению, невиновным. И отпускаю Ульчугачева на свободу!

Толпа встрепенулась, но Голиков поднял руку в знак того, что он еще сказал не все:

— Я предлагаю Соловьеву последовать нашему примеру и отпустить на волю Найхо Ульчугачеву и других заложников. Дмитрий Азарханович, вы свободны. Паша, растолкуй ему.

Кто знает, о чем думал Митька, когда его везли в душной карете с закрытыми окнами? Скорей всего, он мало рассчитывал на что-нибудь хорошее. А Голиков его заранее ни о чем не предупреждал. Командир и сам еще не знал, как сложится обстановка на празднике. Отпускать же Митьку просто так тоже был не резон. Неправильно понятое великодушие могло быть истолковано как проявление слабости.

На Митькином сумрачном лице с плотно сомкнутыми тонкими губами скользнула радость, которая тут же сменилась обидой и недоверием: его слишком часто обманывали последнее время. Наблюдательный и мудрый Наир-ага произнес несколько слов. Митька вздрогнул, будто его кольнули. Лицо покрылось красными пятнами, рот открылся, и он заплакал. Но плач его заглушили радостные возгласы. Люди кинулись к Митьке, окружили коляску, многие полезли на колымагу. Она затрещала, осела набок. Мотыгин закричал, соскочил с облучка, но рыдван был уже безнадежно разрушен.

И вдруг сквозь шум, треск и крики из глубины толпы донеслось:

— Ада!.. Ада!..

Неистовый голос ребенка словно разрезал людскую массу — и возле коляски появился Гаврюшка. Он кинулся к отцу и так цепко обнял его, точно Митьку собирались снова увозить, а Гаврюшка решил, что ни за что не отдаст.

Женщины заплакали. У мужчин скривились лица, будто их разом накормили клюквой. За неимением платков они стали вытирать глаза рукавами праздничных, многократно прошитых у плеча рубашек. Даже начальник 2-го боевого района по борьбе с бандитизмом товарищ А. П. Голиков внезапно отвернулся и заинтересовался колесами разломленной и ни на что больше не годной кареты. Но некоторым показалось, что солнце слишком ярко блестит на ресницах молодого командира. И когда Голиков уже выяснил, что правое переднее колесо недостаточно смазано дегтем, его сильно толкнули в бок.

Командир обернулся. Перед ним стоял Гаврюшка. В его сияющих глазах было столько счастья, что только ради этого стоило пройти через сомнения и терзания минувшей ночи.