Борис Камов - Рывок в неведомое

Для командира, который три с лишним года связан с разведкой и контрразведкой, Голиков попал в эту простенькую западню до нелепого глупо.

И он пожалел, что у него сейчас нет гранаты. Он показал бы «стекольщикам» из «артели» Астанаева, а также и «гостеприимной» Аграфене, что делает одна лимонка в замкнутом пространстве. Но гранаты под рукой не было. На горячую печку он гранаты не брал.

Рассчитывать он мог только на маузер с единственной обоймой — запасная осталась в кобуре на лавке.

«Ничего, попробую отбиться, — собираясь с духом, сказал он себе. — А там разберемся. — И подавленно обмяк: — Настя!.. Мы же погубили Настю! Как же нас с Пашкой угораздило привести ее к Анфисе?! И как эту девчонку угораздило приехать нынче, чтобы сказать свое «да»?! Анфиса, конечно, все слышала. Лишь бы Настя успела уехать! — взмолился он. — А там мы ее найдем, перехватим и спрячем... если я останусь жив!» И понял: мольбы пустые. Уехать Насте Анфиса не дала. Если Настя и уехала, то связанная, в банду, в лес.

Все оборачивалось против него: он допустил слишком много глупостей. Все, кроме пустяка. Весь план «стекольщиков», видимо, строился на том, что они должны его убить во сне. Не исключено, какое-нибудь сонное зелье подмешано и в ужин, который дожидался его на столе (не зря Аграфена ему об ужине напомнила дважды, хотя он был в гостях у Анфисы). А он к ужину не притронулся и, несмотря на многодневную усталость, проснулся.

В августе девятнадцатого под Кожуховкой, близ Киева, где остановилась на ночлег полурота курсантов, белые закололи на рассвете часового Дунина. Память о той трагедии и сверхчувствительность к звукам, которая выработалась в нем, спасли его сейчас. Он не знал, останется ли жив. Но сонным они его уже не убьют, и сделать два-три выстрела он успеет.

«Нет, — возразил он себе, — я не имею права подохнуть на печке. Я должен спасти девчонку, которая ни в чем не виновата. А ей в лучшем случае уготована судьба Анфисы, когда Анфису изловили в лесу».

За окном произошло какое-то шевеление. Скрипнула рама — и снова все замерло: бандиты прислушивались, не проснулся ли он. В затеянной игре начали проступать некие правила. Голиков мгновенно ими воспользовался и сделал первый ход. Как бы во сне он шумно вздохнул и вытащил руку с пистолетом из-под подушки. Он хотел взвести затвор и замер. Затвор издавал сухой щелчок, взвести его можно было лишь в последнюю секунду.

Бандиты, поверив, что Голиков от шума не проснулся, опять засуетились, и кто-то мягко ступил на пол комнаты, будто его опустили на руках.

Аркадий Петрович по-прежнему ничего не видел и на мгновение обрадовался, что в комнату проник лишь один «стекольщик», другие же — сколько их там? — останутся на улице для прикрытия. Но нет, вот уже лез и второй — видимо, увалень, потому что лез неловко и неосторожно, вероятно рассчитывая, что Голикова опоили отравой. В ответ, чтобы не зарывались, Голиков опять будто бы во сне потерся боком, а на самом деле подвинулся к краю печки. Бандиты снова замерли. Если бы не знать, что за этим стоит, игра могла бы показаться забавной. Но Голиков пока что играл в прямом смысле вслепую.

Аркадий Петрович мог бы спрыгнуть и открыть стрельбу по гостям, которые уже находились в комнате, но он не имел понятия, сколько их еще под окном. А в пистолете у него было всего семь патронов. И Голиков выбрал более рискованный, но и более ошарашивающий вариант: открыть огонь, когда «стекольщики» появятся в проходе.

По тяжелому дыханию и грузному, хотя и мягкому прыжку Аркадий Петрович понял, что увалень теперь тоже в комнате. По медвежьим ухваткам увалень мало подходил для такой работы.

«А может, ловкость ему и не нужна? Может, я уже не должен был проснуться? — снова мелькнуло у Голикова. — Ведь ужин и теперь дожидается меня на столе».

Он опять с неприязнью подумал о квартирной хозяйке, но мысли о ней мешали ему сосредоточиться на том, что предстояло, и он их отбросил. Правая рука, на которую он оперся, стала затекать, и он встревожился, что онемеют пальцы, перестанут быть послушными, а стрелять лучше с правой. И Аркадий Петрович, легонько высвободив руку, несколько раз сжал кисть, убедился, что пальцы не потеряли чувствительность, переложил в них маузер, еще раз напомнив себе, что затвор не взведен. И стал ждать.

Раз «стекольщикам» помогала Аграфена, они должны были знать, где он спит. Им разглядеть его на печи будет трудно, а он сразу увидит их силуэты, как только они войдут в проход между печкой и шкафом.

Голиков пожалел, что лежит головой к трубе и потому увидеть «стекольщиков» сможет лишь в самое последнее мгновение. Если бы он лежал в дальнем углу, он бы увидел убийц еще на подходе и в его распоряжении оказалось бы на две-три секунды больше.

И он их увидел... Сначала появился мужичонка маленького роста в ушанке. Он приближался неуверенно и робко, останавливаясь через каждые несколько сантиметров, словно чувствовал, что в его сторону наведен маузер. А сбоку, прячась, его подталкивала в плечо массивная рука, которая, надо полагать, принадлежала пока еще невидимому увальню. Казалось, эта рука посылала низкорослого проверить, не съест ли его он, Голиков, а мужичонка робел.

Та же рука повернула мужичонку спиной к печке, и низкорослый бочком-бочком стал продвигаться к стене. Теперь стал виден тот, кого Голиков про себя называл увальнем, — массивный, высокий, в фуражке. А следом за ним — третий. Появление третьего Голиков проглядел, то есть не услышал. Скорей всего, третий проскочил в комнату, когда Голиков был занят перекладыванием пистолета из одной руки в другую и отвлекся.

То, что он не заметил, как появился третий, Аркадия Петровича расстроило. Он понял, что либо еще не вполне проснулся, либо так переутомлен, что усталая голова на короткие отрезки времени отключается от обстановки. В теперешней ситуации это могло скверно кончиться.

Досадуя на себя, Голиков до боли в запястье стиснул повлажневшую рукоятку, ощутив кончиками пальцев шероховатое дерево щечек.

«Начать, — стремительно просчитывал Голиков, — нужно с этого, третьего. Он самый среди них ловкий. Затем — в увальня. А этот, робкий, не уйдет».

Аркадий Петрович сжал пальцами левой руки плоский, прохладный затвор, приготовясь его оттянуть, — и замер. Все трое, осторожно ступая, начали обходить массивный платяной шкаф, поворотясь к печке спиной. Они направлялись к кровати.

«Аграфена меня не предала!» — пронеслось в сознании.

Хозяйка уже на второй день его пребывания в доме знала, что он спит на печке. И чтобы Голиков каждую ночь не разорял постель, кинула ему на полати подушку в цветастой наволочке, чистую дерюжку на подстилку и старую шубу, которой он и укрывался. Если бы Аграфена помогала этим троим, она бы сказала про лежанку. Иначе все теряло смысл.