Борис Камов - Рывок в неведомое

Еще издали он увидел, что во всех окнах горит свет. Открыв дверь, Голиков от неожиданности остановился: старое, замызганное помещение было вымыто, вычищено, на половицах ни шелушинки от семечек, а на скамейках вдоль стен — ни одного свободного места. Лишь посреди зала стояли туалетный столик на выгнутых ножках и кресло — для него, Голикова, режиссера, будущего руководителя еще не созданного театра.

— Извините, — смущенно буркнул Аркадий Петрович. Он был утомлен, кроме того, испытывал неловкость, что опоздал.

— Мы знаем, у вас беда, — поднялся Ваня. — Я сказал ребятам: Аркадий Петрович придет, раз он обещал.

Голиков подобревшими глазами посмотрел на своих сверстников, которых привело сюда магическое и еще непонятное слово — «театр».

Голиков увидел Анфису: она была здесь старше всех. Увидел красивую, коротко постриженную по теперешней моде Марину. Последнее время она часто забегала к Аграфене, и Аграфена говорила: «Сохнет по тебе, Аркаша, девка, а ты даже не замечаешь». Рядом с Мариной сидел рыжий стеснительный Тимка, у которого был замечательный, широкого диапазона голос. Остальных, кроме Вани, Голиков еще не знал.

— Я прочту вам комедию великого русского писателя, — сказал Голиков.

И слово в слово пересказал то, что слышал о Грибоедове в реальном училище от учителя словесности Николая Николаевича Соколова, удивляясь тому, как долго хранит память живые впечатления детства.

Читал Аркадий Петрович пьесу долго: сначала ровным голосом, затем чуть меняя интонацию и то мимикой, то движением руки, то осанкой намечая характер Софьи, Фамусова, Скалозуба, Лизаньки или старухи Хлестовой. Он хорошо помнил текст комедии, как все когда-то прочитанное, и это позволяло ему мгновенно перевоплощаться.

Когда Голиков закончил чтение и перевернул полуистлевшую обложку, слушатели продолжали неподвижно сидеть. Для них это была первая встреча с чудом искусства, когда один человек в доли секунды становился похож то на важного, толстого барина, то на глупого, самоуверенного служаку офицера, то на странную Софью, которая смелому, пылкому, нетерпеливому Чацкому предпочла полулакея Молчалина. Голиков от усталости даже не порадовался своему успеху, а зрители еще не знали, что артистов положено награждать аплодисментами.

— Распределять роли будем в следующий раз, — пообещал Аркадий Петрович. — Пьесу возьмите, почитаете сами.

«Поставить комедию целиком невозможно, — думал Голиков на обратном пути. — Сыграть бы хоть первый акт. Да и это непросто. Ребятам будет трудно произносить стихотворный текст. И потом, они не умеют двигаться». И еще он поймал себя на мысли, что с удовольствием бы сам сыграл и Чацкого, и Фамусова, и Молчалина. И тут же испугался своего желания, потому что почувствовал, что актерство снова влечет его, как в детстве...

Пятерых исполнителей Голиков отбирал целый вечер. Пробовались, кто хотел, а кому какую дать роль, решали голосованием. И отбирали очень точно. Аркадий Петрович удивлялся врожденному вкусу и чутью ребят.

Чацким выбрали Ваню Кожуховского, некрасивого, неуклюжего. Но Ваня обнаружил огненный актерский темперамент. Лизанькой стала Марина. В ней было обаяние и необходимое для роли лукавство. Софьей — Анфиса. Она даже не собиралась пробоваться на роль, а пришла, по ее словам, «посмотреть на других». Но Марина сказала, что у Анфисы должно получиться. И верно, стало получаться. В Анфисе — Софье была загадочность и значительность. Глядя на нее, становилось понятным, почему молоденький Ваня — Чацкий с таким неистовством добивается ее расположения. Роль Молчалина выпало играть рыжему Тимке с манерами приказчика из скобяной лавки, но лучшего исполнителя не нашлось.

На репетициях, которые Аркадий Петрович устраивал почти каждый вечер, он учил с голоса произносить грибоедовский стих, показывал, как двигаться, кланяться, вставать на колени и кому с какой стороны выходить. В понятливости исполнителям отказать было нельзя, а неуклюжесть исчезала медленно.

Однажды ночью после репетиции Аркадий Петрович возвращался домой. Его сопровождал боец с винтовкой. Голиков стеснялся, что его охраняют, особенно было неловко перед девчонками-«актрысками» (так их называла Аграфена).

Идя домой, слыша, как в трех шагах от него шлепает по лужам боец Масловский, Аркадий Петрович вспомнил, что давно не получал известий от близких. Не писали сестры из Арзамаса. Не писала мать из Пржевальска. Ближе всех находился отец, но и он что-то замолчал...

Впрочем, могло быть и так, что все они послали кучу писем, но почту перехватил Соловьев. Голикова передернуло, когда он представил, что Соловьев сидит в своей берлоге и вслух читает письмо отца с вопросами о том, хорошо ли он, Аркадий, питается, не болеет ли, удается ли ему полноценно отдыхать. «Ты ведь еще растешь, — любил повторять отец, — и спать тебе нужно никак не меньше восьми часов».

С этими мыслями Аркадий Петрович дошел до ворот Аграфениного дома, пожал руку Масловскому, испытывая неловкость, что часовой будет торчать на улице, а он, Голиков, преспокойно спать, толкнул калитку и направился по узким деревянным мосткам к высокому крыльцу с балюстрадой.

Здесь он каждый раз вспоминал, что бандиты отравили соседского Шурика, который всегда приветливо повизгивал, всовывая морду в щели забора, когда бы Аркадий Петрович ни возвратился домой. И Голиков частенько приносил ему кость, завернутую в лопух или кусок газеты.

Соседка Раиса Федоровна никак не могла завести новую собаку. Голиков предлагал ей уже нескольких щенков — ни один не понравился.

Аркадий Петрович остановился возле крыльца соскоблить прилипшую к подошве грязь. Внезапно от сарая, где Аграфена держала дрова, к крыльцу метнулась тень.

В тысячные доли секунды, пока Голиков выхватил пистолет и сдернул предохранитель взведенного затвора, Аркадию Петровичу вспомнилось предупреждение Пашки: «Ты думаешь, у Соловьева только один Мастер смерти?» И прежде чем нажать спуск, Аркадий Петрович машинально крикнул:

— Стой!

Требование прозвучало скорее испуганно, чем грозно. Брякнула щеколда калитки — на звук голоса рванулся стремительный Масловский.

— Голик, это я! — И лохматая, давно не стриженная голова с разбегу ткнулась Аркадию Петровичу в бок.

— Гаврюшка, ах, чтоб тебя! — то ли зло, то ли с облегчением вскрикнул Аркадий Петрович. — Ты что тут делаешь?

— Жду тебя.

— Товарищ Масловский, все в порядке, — сказал Голиков часовому.

Масловский направился к калитке, а на крыльцо уже выбежала Аграфена, в ночной рубашке и с охотничьей двустволкой.

— Аркаша, что случилось?