Борис Камов - Рывок в неведомое

— Ничего. У нас гость.

— Господи, когда все это кончится? — с тоской произнесла Аграфена.

Было только непонятно, что она имеет в виду: затянувшуюся войну с одним близким знакомым или ночные приключения своего квартиранта.

Голиков сбросил в передней грязные сапоги, прошел в среднюю комнату, где теперь жила Аграфена, прибавил огня в лампе на столе.

Аграфена тем временем накинула на себя старенькое пальто, сунула куда-то ружье и велела мальчику:

— Проходи!

Мальчик неуверенно перешагнул через порог. На Гаврюшке была синяя, в белый горошек рубашка, короткие, но залатанные штаны. Босые ноги были черными от грязи. Оставалось немытым и его округлое лицо с узкими глазками, носом картошкой и маленьким ртом. Ребенок выглядел совершенно запущенным.

— Покорми нас, — попросил хозяйку Голиков. Он вспомнил, что с утра ничего не ел.

— Давай сперва помоем мальчишку, — предложила Аграфена. — У меня, кажись, еще осталась в чугуне вода. А то такого ни за стол посадить, ни спать уложить...

Аграфена внесла в комнату долбленое корыто, бадью с колодезной водой, вынула из печки ведерный чугун, от которого шел пар.

— Раздевайся, дядя Аркадий тебя помоет, — сказала Аграфена.

Гаврюшка, стесняясь, разделся, бросив на пол штаны и рубаху, безропотно встал в корыто. Аркадий Петрович окатил его из ковшика не слишком горячей водой, намылил и начал осторожно тереть мочалкой, как это делал в детстве отец. От мочалки и пахнущего дегтем мыла тело Гаврюшки начало светлеть. Зато вода в корыте сделалась черной, как сажа.

Когда мытье было закончено, Аграфена принесла полотенце, рубаху и подштанники своего невесть куда исчезнувшего мужа. Все было велико, пришлось подворачивать штанины и заворачивать рукава. Некрасивое лицо Гаврюшки порозовело, сделалось симпатичным, только оставалось печальным.

— Теперь поешьте, — предложила Аграфена, — а я посплю в Пашиной комнате. Что-то я нынче притомилась.

Стол был накрыт.

Голиков налил молока, положил на кусок хлеба ломтик холодного мяса и протянул Гаврюшке. Такой же бутерброд сделал себе. Гаврюшка залпом выпил молоко и откусил кусок мяса с хлебом. Зубы у него были, как у гусенка, вогнуты внутрь.

— Все. Идем спать, — сказал Голиков, когда они поели. Глаза у него просто закрывались.

— Нет, — ответил Гаврюшка.

— Я умираю хочу спать.

— Я скажу тебе, что велел отец.

— Ладно, говори. Только побыстрей.

— Астанай убил мамку. — И Гаврюшка заплакал.

— Когда?! После праздника?

— Давно. Только Астанай говорил, что она живая и что отец должен ему помогать.

Голиков не знал, что ответить. Он порою терялся от своего бессилия.

— Помнишь, зимой Соловей хотел отобрать у тебя хлеб, а ты его перехитрил? Соловей подумал, что ты знаешь, где его главный штаб, и велел Астанаю оттуда всех забрать. Там была мамка и другие женщины с ребенками. Мужики побежали быстро, а женщины быстро бежать не могли. А мамка помогала женщине, у которой было двое детей. Тогда Астанай и еще один — его звали Мастер смерти — закололи их всех ножами.

Гаврюшка снова заплакал. Мастер смерти был мертв. Пуля настигла его здесь, в Аграфенином доме. Но Гаврюшкиному горю это помочь не могло.

— Откуда отец все узнал?

— Пришла одна тетка. Ее тоже закололи, но она осталась живая и пряталась. А теперь говорит: «Я скоро помру. Я кашляю кровью».

— Штаб, где была мамка, теперь пустой?

— Нет, Соловей в него вернулся.

— И женщина знает, где он?

— Отец знает.

— Отец говорил, что ничего не знает.

— Он боялся, что Астанай убьет мамку. Теперь отец ничего не боится. Он хочет тебя отвести, чтобы ты поймал Астаная и Соловья.

Голиков налил мальчику еще молока и придвинул блюдечко с сотовым медом. Надо было подумать. Но Гаврюшка сейчас уже не хотел ни меда, ни молока и смотрел на Голикова.

Аркадий Петрович любил мальчишку и презирал его отца. Жизнь приучила Голикова опасаться слабых людей. В слабом человеке нет стержня, который определяет характер. Слабый становится хорошим или плохим в зависимости от обстоятельств. Митьку драматические обстоятельства сломали сразу.

Голиков не был злопамятен. В нем не было желания отплатить Митьке за то, что он согласился участвовать в покушении, но иметь с ним дело Аркадий Петрович не хотел.

«А что было бы, — подумал Голиков, — если бы для Митьки все обернулось самым счастливым образом? Если бы его, Голикова, удалось убить, а Найхо осталась жива и в награду Митьке ее бы отпустили домой? Как бы к ней отнесся Митька, помня, через что она прошла в лагере Соловьева? И как бы отнеслась к Митьке Найхо, узнав, что из-за нее он стал убийцей? И что бы думал о них обоих Гаврюшка? Кем бы он вырос, жалея и презирая родителей?.. А как бы поступил на Митькином месте ты?» — спросил себя Голиков и тоже не нашел ответа.

А Гаврюшка ждал.

— Отец сказал, что будет тебе служить, как преданный пес.

— Почему он сам не пришел?

— Он сказал: «Голик на меня злой, Паша на меня злой, потому что я им врал». И еще: «Если Астанай увидит, что я иду к Голику, он меня убьет, а я хочу показать дорогу». И еще отец сказал: «Я не боюсь уйти к мертвым духам, но сначала я хочу увидеть мертвым Астаная».

— А тебя по дороге никто не видел?

— Я пришел с реки, когда было темно.

— Хорошо, иди спать. Утром я дам тебе ответ.

Аркадий Петрович уложил Гаврюшку на свою постель и вернулся в среднюю комнату. Он сел за стол, думая о судьбе, которая выпала Гаврюшке. Он потерял мать, мог остаться без отца. И вот явился связным, чтобы сообщить о смертельно опасном предложении отца. Если, конечно, это предложение — не ловушка Соловьева, чего мальчик, скорей всего, знать не может.

Еще Голиков подумал: «Соловьев забрал в тайгу свою жену- хакаску и детей, забрал и старика отца. Значит, своими близкими он дорожит. По какому же праву он терзает чужие семьи?»

Голиков спустился к часовому и послал его в штаб за Никитиным. В ожидании друга вздул самовар и достал со дна чемодана пачку китайского чая, подаренную в Иркутске отцом. Он берег эту пачку и заваривал чай лишь тогда, когда очень хотел спать, а нужно было работать и требовалась ясная голова.

Пришел Никитин.

— Не верю я этому Митьке, — сказал он, выслушав Голикова.

— Извини, что напоминаю: когда в Торжке начальник контрразведки белых обесчестил твою невесту Олю, ты тоже потерял голову и собирался его застрелить прямо на улице. Хорошо, что тебя перехватили подпольщики и предложили этого штабс-капитана Котова не убивать, а поймать.

— Конечно, я тогда был свихнутый, — шепотом ответил Никитин, — но убить собирался Котова, а не подпольщиков. А Митька, у которого жену увел Астанаев, убивать пришел тебя.

— А если Митька уже осатанел от подлостей Астанаева?