Борис Камов - Рывок в неведомое

Аркадий Петрович отделился от ствола и, мягко, неслышно ступая, не задевая веток, двинулся на голоса. Следом — Евстигнеев. Но голоса смолкли, раздался звук оплеухи и жалобный, беспомощный детский плач.

Голиков дернулся, будто пощечина пришлась по его лицу.

Вполне вероятно, что Митька не хитрил, когда хотел отомстить Астанаеву. Но произошла обычная вещь: перехватили связного, Гаврюшку. Правда, удивляло, что с Гаврюшкой всего один человек. Но это могло лишь означать, что остальные поблизости.

Детский голос, плача, стал виновато оправдываться по-хакасски. Голиков разозлился на себя, что не удосужился выучить хотя бы двести хакасских слов.

В ответ на жалобные оправдания снова треснула пощечина. Ребенок заплакал так беззащитно, что Голиков выхватил из ножен шашку, которая в этих обстоятельствах была не очень-то удобна: на взмахе она могла задеть сук или ветку. Но стрелять пока Аркадий Петрович не хотел. Кто же с Гаврюшкой? Что, если это сам Астанаев?.. Как бы там ни было, прежде всего требовалось выручить Гаврюшку.

И хотя душевный порыв Аркадия Петровича в этих условиях был непозволителен — командир отвечает за весь отряд! — и думать сейчас нужно было о том, как выпутаться из силка с минимальными потерями, бросить на произвол судьбы своего маленького товарища Голиков не мог.

Аркадий Петрович по-кошачьи мягко сделал несколько шагов. Следом за ним со своим пулеметом двинулся Евстигнеев.

«Приготовься и жди команды», — шепнул ему Голиков.

Евстигнеев кивнул.

Во мраке Голикову открылась поляна, и он увидел неподалеку от себя низкорослую мужскую фигуру. Человек был в теплой шапке со спущенными ушами (люди Соловьева и летом ходили кто в чем!), в каком-то пиджаке, но без винтовки. Это вовсе не означало, что человек не вооружен. У него могли быть и револьвер, и гранаты. А рядом с человеком в пиджаке, спиной к Голикову, стоял мальчонка. В его фигуре, опущенных плечах были виноватость и обреченность.

Жалость к ребенку пронзила Аркадия Петровича. Он успел подумать, что человек в пиджаке был удобной мишенью, но стрелять из пистолета Аркадий Петрович не хотел. А для удара шашкой он вышел неудачно — со спины Гаврюшки.

Как тут поступить, Голиков подумать не успел. Гаврюшка обернулся, почти громким, счастливым голосом крикнул: «Голик!» — и, протягивая руки, бросился к командиру.

«Ложись!» — шепотом велел ему Аркадий Петрович, хотя шептаться теперь было уже бессмысленно, потому что через секунду должна была начаться стрельба.

А Гаврюшка либо не услышал, либо ошалел от радости, что появился человек, который за него заступится. Гаврюшка ткнулся, по обыкновению, в живот Голикова и обхватил ноги командира руками, лишив Аркадия Петровича возможности для какого-нибудь маневра. Голиков попытался оторвать мальчишку от себя, но, когда в одной руке маузер, а в другой шашка, это не просто, а Гаврюшка продолжал цепко держаться. Так утопающий нередко утягивает на дно того, кто бросился вытаскивать его из воды.

Аркадий Петрович помнил множество случаев, когда людей на войне губил пустяк: вспорхнувшая из-под ног птица, пошедший наперекос патрон или щеколда, на которую заперла ворота заботливая хозяйка.

Но отец, который научил Голикова плавать, подсказал ему и такое: «Если утопающий тянет тебя на дно, не вырывайся, не пытайся освободиться — он будет за тебя держаться еще крепче. Стукни тонущего по макушке кулаком и после этого, гребя одной рукой, тащи его к берегу».

Голикову в эти нелепо сложившиеся, быть может, последние мгновения жизни не оставалось ничего иного, как ударить мальчишку, освободиться от его смертельных объятий и попытаться разделаться с человеком в пиджаке, который непонятно почему не стрелял и не звал на помощь. Однако везение не могло быть бесконечным. И шансов бесшумно спасти мальчишку не оставалось.

Но Гаврюшка, видимо, о чем-то догадался.

— Голик! Это ада, это ада! — вскрикнул мальчик.

— А, чтоб тебя!.. Чего ж ты плакал?

— Отец бил меня, потому что ты не пришел.

Голиков ощутил такую слабость в теле, будто впервые ступил на землю после только что перенесенного тифа.

— За вами никто не идет? — в упор спросил Аркадий Петрович.

Мальчишка отпрянул:

— Ты что?!

Внезапно он схватил обнаженный клинок шашки, которую держал Голиков, и направил ее острием к себе, точно собрался заколоться.

Голиков перехватил левой рукой жало клинка, чувствуя: отточенная сталь режет пальцы.

— Ты что надумал? — не на шутку обозлясь, спросил Голиков.

— Хотел... — От волнения Гаврюшка терял слова. — Самая страшная наша клятва... Если обману — пусть заколет эта сабля.

— Отпусти клинок. Я тебе верю.

Гаврюшка отпустил, Голиков вогнал шашку в ножны. Пальцы изрезанной руки липли к рукояти. Когда он поднял голову, возле него стоял Митька.

Аркадий Петрович не видел бывшего пленника с той минуты, как освободил его. В зимнем малахае и пиджаке, который был велик, Митька снова выглядел бедным и несчастным. Он опустился перед Голиковым на землю и лбом прижался к сапогу. «Я нынче от этой семейки свихнусь!» — подумал Аркадий Петрович и вслух сказал:

— Встань!

— Голик, — ответил Митька и произнес несколько слов по-хакасски.

— Отец не встанет, пока ты не простишь, что он не помогал тебе раньше, — перевел Гаврюшка.

— Скажи отцу: я все ему прощу, когда захвачу штаб Соловьева. А теперь пусть он встанет.

Митька, помедлив, поднялся.

— Ты хорошо знаешь дорогу? — спросил его Аркадий Петрович.

— Я там был один раз, — перевел Гаврюшка. — Наверное, найду.

— Далеко это? — опять спросил Голиков.

— Отсюда — час быстрой ходьбы.

«Часа три пути», — прикинул Аркадий Петрович.

— Сколько там может быть народу?

— Человек пятьдесят.

Митька еще робел перед Голиковым, но в нем ощущались решимость и деловитость, которые приходят к отчаявшимся людям, когда они принимают самое важное в своей жизни решение.

— Где стоят часовые?

— Соловей думает: его штаб никто не найдет. Часовой только возле дома Соловья, — перевел Гаврюшка.

— Соловьев там?!

— Вчера был там. Я встретил знакомого хакаса. Он жаловался: «Три дня хозяин пьет. Скучает сильно».

— Ты его спрашивал про Соловьева? — насторожился Голиков.

— Нет. Он сам сказал. Он тоже был сильно пьяный. Соловей послал искать араку: «Не принесешь — убью». А теперь араку брать негде. Коров мало.

Странное дело... В каждом слове Митьки Аркадий Петрович улавливал второй, настораживающий смысл. Известие, что Соловьев в лагере, могло быть простодушной приманкой.

«Что ж, попытаем счастья», — не очень-то бодро подумал Аркадий Петрович. А вслух произнес:

— Гаврюш, передай отцу, я на него крепко рассчитываю.