Борис Камов - Рывок в неведомое

Голиков вспомнил, как он терзался из-за этого письма. Ему-то самому оно позже казалось донельзя глупым, а вот погляди...

«Да он же тебя, как мальчишку, покупает, — сказал Голикову внутренний голос. — Ты не соблазнился ящиком водки. Он допьяна поит тебя лестью. Тем более что понимает: сюда ты пришел не с одним только Митькой...»

— Гражданин Соловьев, — снова громко произнес Голиков.

— Ну, валяй, слушаю тебя. — В голосе Соловьева скользнула досада, что беседа «по-соседски» не получилась.

— Ваш лагерь окружен. Я предлагаю вашим людям и вам сложить оружие. Рядовые без суда будут отпущены домой. За добровольную сдачу они получат полное прощение...

В лесу и в домах с уже погашенными огнями все замерло. Только на земле жалобно и беспомощно всхлипывал ребенок, но Аркадий Петрович не мог к нему даже наклониться. Голиков стоял, прислонясь к шершавому дереву и ощущая огромное внутреннее напряжение: решалась судьба соловьевщины. Кончится она или нет?

— А моему штабу ты что предложишь? — спросил Соловьев. — Тому же Астанайке? Или мне, грешному?

— Много чего за вами обоими числится.

— Что за нами числится, мы не хуже тебя знаем. (Голиков заметил: голос «императора тайги» стал сиплым.) Поэтому и спрашиваю: нам что сулишь? Только не ври. Ты, может, из всей Советской власти единственный, кому я еще поверю.

— А вы не желаете выйти на свежий воздух? Мы бы присели. Разговор не простой.

— Ничего. Мне и здесь удобно. Так что мне будет, ежели я по доброму согласию отдам тебе свой шпалер?

— Судить будем.

— И к стенке? Но стенку мне уже один раз предлагали — в Ачинске. Оттого и бежал. Иль ты мне советуешь бежать второй раз?

— Первое, что я вам твердо обещаю, — за добровольную сдачу вас не расстреляют. Второе: по суду вы получите десять лет.

— Аркаша, — с притворной обидой произнес Соловьев. — Мне тридцать шесть. Через десять лет я буду сгорбленным стариком — ни водочки выпить, ничего.

— Ива-ан Николаевич, — в тон ему ответил Голиков, — вы меня удивляете. С вашей-то разведкой не знать, что теперь ежегодно на Первое мая или Седьмое ноября объявляется амнистия. Срок заключенным снижают наполовину. Больше двух- трех лет вы в заключении не проведете.

Голиков замолчал. Молчал и Соловьев. Каждая секунда тишины наполнялась все нараставшим напряжением.

— А лет тебе, Аркаша, сколько? — неожиданно спросил Соловьев, будто они сидели за столом, а не перекрикивались через весь лес.

— Восемнадцать.

— Гляди-ка. А уже такой начальник. И грамотный. И храбрый. Вот бы мой Ванятка был на тебя похож.

— Даст бог, будет.

— Откуда?.. Какое воспитание я могу ему дать? Живет, как звереныш, в лесу, и вокруг вот эти рожи. А душа у Ванятки нежная, понятливая. Папка, просит, расскажи сказку, только чтобы в ней не стреляли. Понимаешь, такая хворь — выстрелов боится. Трясется аж весь. Доктора я к нему возил. Купать, говорит, надо в озере Шира. А на озере стоят твои, Аркаша, люди.

— Договоримся — хоть утром купайте. Никто ваших близких не тронет.

— Аркаша, а ты, случаем, не брешешь?

— Что позволим купаться?

— Нет, что к стенке не поставишь и что эта будет... как ее, что половинит срок?

— Амнистия.

— Во-во. Меня когда на Черном озере брали, тоже говорили: «Ты, Иван, через день вернешься. Даже харчей много не бери». А вернулся вишь куда. Так, может, и ты сперва выманишь, а потом скомандуешь: «Пли!»

— Предлагаю вот что. Объявляем перемирие. Через два дня я привезу вам официальное письмо из Ужура.

— Ну, брат, я тебя за умного человека считаю! — засмеялся Соловьев. — Что Ужур, что Ачинск — один черт.

— Хорошо. Если мы заключим перемирие, то я обещаю вам телеграмму из Москвы, от Михаила Ивановича Калинина.

— Слышали?! Эй вы, рожи, слышали?! Сам Калинин будет мне писать. Этот, как его, начальник ВЦИКа.

— Председатель.

— Это, Аркаша, уже дело. Ай да «император всея тайги»! Вон куда судьбина тебя взметнула!

Разговор так воодушевил Соловьева, что было непонятно, что его сильнее взволновало: возможность выйти из леса, начать новую, на первых порах не самую легкую жизнь или то обстоятельство, что ему, «императору тайги», готов прислать телеграмму «сам Калинин».

Наконец Соловьев успокоился. Голос его снова обрел степенность и басовитость.

— Прости, Аркаша, верно ли я понял? Значит, рядовых судить не будете?

— Не будем. С ними поступят, как с солдатами Колчака.

— Это было по-доброму. В Красноярске нас поселили в бараках. Кормили, разговаривали с нами, толковали законы новой власти, объясняли, что не надо никого звать «ваше высокоблагородие». А потом выдали каждому документ и отпустили по домам. Так будет снова?

— Да.

— Я и сейчас встречаю мужиков из тех бараков. Их больше не трогали. Кому я-то понадобился?

— С вами поступили незаконно.

— Аркаша, ты понимаешь мою обиду?

— Только жестокости вашей не понимаю.

— Мы об этом еще поговорим. Теперь обо мне. То есть о нас, о штабе. Вот я спущусь с крыльца, отдам тебе свой маузер. Что дальше?

— Я сам отвезу вас в Ужур.

— И по дороге пристрелишь, будто я пытался бежать?

— Зачем? Вы живой нужней, чем мертвый. И с вами поступят строго по закону — с его суровостью, но и с его милосердием.

— Значит, я получу десять лет?

— Да, до первой амнистии. После нее вам будет положено только пять. Нужно выяснить, распространяются ли на вас уже объявленные амнистии. Тогда сразу дадут только пять.

— А потом скостят еще половину?

— Да.

За дверью, где стоял Соловьев, послышался торопливый, горячий убеждающий шепот.

— Заткнитесь! Без вас знаю, что делать! — рявкнул Соловьев.

— Ну что? — спросил Голиков.

— Погожу я, Аркаша. Нужно все обдумать.

— Что нужно обдумать, я понимаю. Но зачем же откладывать? А так семья переедет в Форпост или на Черное озеро. Ванятка пойдет в школу. Потом вы к ним вернетесь.

— Соловей! — раздался внезапно голос Митьки. — Хакасская твоя морда!

— Ада! — рванулся с земли Гаврюшка.

Голиков схватил его за плечо и прижал к земле.

Из штабной землянки ударил выстрел.

— Не стрелять! — рявкнул теперь уже Голиков.

От его голоса, усиленного эхом леса, прекратили стрельбу даже бандиты.

— Иван Николаевич, я снова предлагаю вам перемирие.

— Я тебе уже ответил: погожу. Так что мое почтение начальнику ВЦИКа.

И амбразура захлопнулась.

«Ах, чтоб тебя!» — подумал Голиков с досадой о Митьке. И хотя разговор прервался не потому, что вскочил с земли Митька, все же какую-то очень тонкую ниточку он оборвал.

Еще на что-то надеясь, Аркадий Петрович ждал. Ему казалось: еще чуть-чуть — и они бы с Соловьевым договорились. Но дзенькнуло стекло. Из бокового окна, засверкав быстрыми огоньками, ударил пулемет.