Борис Камов - Рывок в неведомое

— Все это, Цыганок, верно. Только бы знать, сколько за ним по тайге еще гоняться. Мне же скоро ехать надо, поступать в академию.

— Позолоти, драгоценный, ручку вот этой сабелькой в серебряных ножнах, — полусерьезно-полудурачась произнес Никитин. — Я тебе погадаю. Меня учила одна очень красивая и совсем еще не старая цыганка. Звала даже с собой в табор, да не смог, понимаешь ли, оставить на произвол судьбы революцию.

— Правда умеешь?! — обрадовался Голиков. — Гадай.

Пашка повернул к себе ладонь Голикова и начал ее внимательно рассматривать.

— Будет у тебя большая любовь. И ждет тебя слава. Будешь, наверное, знаменитым командиром. И еще интересно — вот линия твоей жизни. А вокруг много детей. Только, прости, проживешь ты недолго. Линия жизни у тебя коротковата...

— А когда, — перебил Голиков, — я поймаю Соловьева?

Паша посопел, повертел перед глазами ладонь друга.

— Извини, драгоценный, насчет борьбы с бандитизмом древняя наука хиромантия ничего сказать не может.

— Не может или ты не хочешь?!

— Да что ты, Аркадий?! Мне, что ли, Ванька не надоел?

— Послушай, Цыганок, а что, если никакого Соловья нет? А есть оборотень. Понимаешь, нормальный оборотень, из сказки?

— Аркаша, ляг и поспи. Ты же сам два часа назад с ним разговаривал.

— Верно. Только заметь: я его не видел. И ты тоже.

Солнце клонилось к горизонту, когда отряд Голикова появился в Форпосте. Впереди верхом ехали Аркадий Петрович с Никитиным, Гаврюшка с отцом (Голиков подарил им по трофейному коню), затем под охраной — пленные, за ними — красноармейцы.

Колонну замыкал обоз с захваченным у бандитов имуществом: винтовками, пулеметами, ящиками с патронами, тяжеловесной пишущей машинкой, лошадиными шкурами, мешками с мукой, бочками солонины, сапогами и мануфактурой. Озорства ради Голиков велел погрузить на отдельную телегу диван карельской березы из комнаты-камеры Соловьева. Аркадий Петрович задумал поставить его у себя в кабинете, чтобы любой посетитель мог на нем посидеть. Голиков имел право поозорничать: он не потерял в ночном бою ни одного человека. Лишь трое получили ранения.

Когда колонна остановилась возле штаба, несколько местных стариков подошли к телеге, на которой громоздился диван, чтобы потрогать спинку, ножки и шелковую обивку. О том, что это диван Соловьева, уже все знали.

Отдав необходимые распоряжения, Голиков отправился к себе на квартиру. Аграфена возилась в кухне, кивнула ему. В комнате Голиков сбросил оружие, снял френч, готовясь искупаться. А потом он собирался чего-нибудь съесть и завалиться на часик поспать.

— Аркадий Петрович, — сказала Аграфена через дверь отчужденным голосом, — в чугуне есть горячая вода, можно помыться. Обед у меня тоже готов.

— Спасибо, — ответил Голиков. — Я лучше в реке. Потом буду обедать.

Искупавшись, он торопливо пообедал. За столом Аграфена не произнесла ни слова, чего раньше никогда не случалось. Только налив чаю, она, не подымая глаз, спросила:

— Убил Ивана-то или просто не желаешь показывать?

Лишь теперь Голиков понял, что она не знала подробностей боя и не решалась спросить.

— Прости, — виновато посмотрел Аркадий Петрович на Аграфену. — Ушел от меня Иван. Подземный ход себе вырыл. — И, помолчав, добавил: — Рада?

— Чего мне радоваться? Одного боялась: привезешь и втолкнешь его ко мне в избу.

— Это еще зачем?

— А кто вас, мужиков, поймет. Вот же собирался он тебя убить в моем доме. А про Ивана скажу: этот, теперешний, мне совершенно чужой. Любила я другого человека. Убивают же на войне. Вот и моего, того Ивана война убила. И корю себя только за одно, что была тогда девчонкой, дурой, все поломалось в моей жизни из-за глупой обиды. Может, будь он со мной, не дала бы я ему стать таким. В Красноярск бы поехала, когда его арестовали, доказала, что не виноват. Было бы меньше горя и не было бы стыдно, ну, хоть перед тобой, что людей своих он бросил, а сам, как крыса, в какую-то дыру удрал. — И она заплакала.

С улицы постучали.

— Посиди, я открою, — сказала Аграфена.

С некоторых пор она запирала дверь даже днем.

В комнату вошли Митька-хакас и Гаврюшка.

— Заходите, — пригласил Голиков. — Есть хотите?

— Нет, — ответил Гаврюшка. — Дядя Паша нас кормил. Солдаты ели, и мы ели.

— Я хочу сказать вам обоим спасибо за помощь, — сказал Голиков.

Внезапно Митька заплакал.

— Митька, ты чего?

— Отец плачет, что ты не поймал Соловья, — объяснил Гаврюшка. — Теперь Астанай его убьет. Смерти он не боится, но боится, что я останусь один.

Голиков почувствовал, что в нем пробуждаются жалость и бешенство. Ему захотелось крикнуть: «Митька, а когда ты лез первым в окно этого дома, ты думал, кто осиротеет без меня?» Но Аркадий Петрович сдержался: сутки назад Митька совершил подвиг.

И он сказал:

— Будете жить при штабе и помогать по хозяйству. Здесь Астанаев вас не тронет.

На самом деле он вовсе не был в этом уверен. То есть Астанаев, скорей всего, не выкрадет Митьку из Форпоста, но выстрел из винчестера мог настичь Митьку и здесь, возле штаба. И все- таки шансов выжить тут было больше. А дома — никаких.

— Голик, ты сердитый на отца? — спросил наблюдательный Гаврюшка.

— Нет, я сержусь на Соловьева, что он не дает себя поймать, — улыбнулся Аркадий Петрович.

Он написал записку и отправил Митьку с Гаврюшкой в штаб, а когда пошел запереть за ними дверь, вбежал Ваня Кожуховский.

— Аркадий Петрович, — затараторил Ваня, — старики объявили театр делом богомерзким. И вчера никто не пришел на репетицию!..

Не будь Голиков таким усталым, он бы сказал:

«Не огорчайся, Ваня. Я часок посплю, и потом мы с тобой соберем всех наших артистов и устроим репетицию».

Но нервы Аркадия Петровича были запредельно взвинчены.

— Беги к председателю сельсовета, — велел он, — скажи: я приказал созвать сходку!

Из своей комнаты торопливо вышла Аграфена.

— Обожди, Ваня... Послушай, Аркаша, тебе нужно отдохнуть. Глянь в зеркало. Краше в гроб кладут.

Но Голикова уже понесло:

— Это не ваше дело, гражданка Кожуховская! Прошу в мои распоряжения не вмешиваться!.. Давай, Иван, к председателю!

Резкость Голикова не столько обидела, сколько встревожила Аграфену. Аркадий никогда не был груб. Вежливей человека она вообще не встречала. Но когда он вернулся с реки, она обратила внимание, что у него странный взгляд. Казалось, он все время смотрит вдаль и видит то, чего не могут увидеть другие. Однако Аграфена много хлебнула со своим супругом и усвоила: если мужик завелся, то самое мудрое — ему не перечить.

А Голиков провел щеткой по сапогам, пристегнул оружие, схватил папаху и сбежал с крыльца.